– Как?

– Как можно деликатнее. Без стрельбы и выламывания дверей.

Колльберг немного подумал и поставил последний вопрос:

– Кто?

– Я и Меландер.

Когда Мартин Бек и Меландер зашли в приемную, блондинка возле коммутатора за мраморным столиком отложила пилочку для ногтей.

Кабинет Бьёрна Форсберга помещался на шестом этаже дома на Кунгсгатан.

Было еще только пять минут десятого, а они знали, что Форсберг обычно не приходит раньше чем в половине десятого.

– Сейчас придет его секретарша, – сказала блондинка. – Будьте добры, садитесь и подождите.

В глубине приемной, за спиной у телефонистки, вокруг длинного стола, покрытого стеклом, стояло несколько кресел. Мартин Бек с Меландером повесили пальто и сели.

В комнате было шесть дверей без табличек. Одна из них приоткрытая. Мартин Бек поднялся, заглянул в нее и исчез в комнате. Меландер вынул трубку, табак и закурил. Мартин Бек вернулся и снова сел.

Они ожидали молча. Время от времени тишину прерывал лишь голос телефонистки и щелканье коммутатора, когда она соединяла собеседников. Да еще доносился приглушенный уличный шум. Мартин Бек листал какой-то технический журнал. Меландер, держа трубку и зажмурив глаза, отдыхал в кресле.

В двадцать минут десятого в приемную зашла женщина в шубе, сапогах и с большой сумкой через плечо.

Женщина едва кивнула головой телефонистке и быстрыми шагами подошла к приоткрытой двери. На ходу она равнодушно посмотрела на посетителей и закрыла дверь за собой.

Еще через десять минут пришел Форсберг.

Он был одет точно так же, как в предыдущий день, и шел быстро и энергично. Он хотел повесить свой плащ, когда заметил Мартина Бека и Меландера. На миг он застыл, но быстро овладел собой, повесил плащ и подошел к ним.

Мартин Бек и Меландер одновременно поднялись. Бьёрн Форсберг вопросительно свел брови. Он уже хотел что-то сказать, но Мартин Бек опередил его:

– Комиссар Бек. А это старший следователь Меландер. Мы хотели бы поговорить с вами.

– Очень приятно, – ответил Форсберг, – заходите.

Он казался совсем спокойным, даже веселым. Пропустив их в дверь, он кивнул секретарше и сказал:

– Добрый день, госпожа Шельд. Мы с вами поговорим потом. Я только отпущу этих господ.

Он провел их в свой кабинет, просторный, светлый и элегантно обставленный. Почти весь пол покрывал толстый серый ковер. Большой полированный стол был пуст. Два телефона и диктофон размещались на столике рядом с черным кожаным креслом. На широком подоконнике стояли четыре фотографии в оловянных рамках – жены и троих детей. На стене между окнами висел портрет, написанный маслом, наверное, покойного тестя. Бар, стол для совещаний с графином и стаканами на подставке, кушетка, стеклянный шкаф с книгами и фарфоровыми безделушками, сейф, вмонтированный в стену.

Все это Меландер приметил, пока Бьёрн Форсберг уверенной походкой шел к своему столу.

Бьёрн Форсберг стал за столом, оперся на него левой рукой, наклонился и правую руку засунул в ящик. Когда он ее вынул, пальцы его сжимали пистолет.

Глядя на Мартина Бека почти веселыми глазами, Бьёрн Форсберг засунул пистолет как можно глубже в рот, сжал губы вокруг блестящего дула и нажал на спусковой крючок.

Все это произошло так быстро, что Мартин Бек и Меландер успели пройти только половину расстояния от двери до стола, когда Бьёрн Форсберг свалился на него.

Пистолет был снят с предохранителя, крючок стоял на взводе, он резко щелкнул, но пуля не вылетела из ствола. Она оставалась в гильзе. А патрон лежал в правом кармане брюк Мартина Бека вместе с еще пятью, вынутыми из пистолета.

Мартин Бек вынул патроны, покрутил их пальцами и прочитал надпись вокруг капсюля: «Металлверкен-38». Патроны были шведские, но пистолет американский: «Смит энд Вессон 38 спешиал», сделанный в Спрингфилде, штат Массачусетс.

Бьёрн Форсберг лежал, прижавшись лицом к блестящей поверхности стола. Он весь дрожал. Потом свалился на пол и закричал.

– Позвоните в «Скорую помощь», – сказал Меландер.

Вот так Рённу снова пришлось сидеть со своим магнитофоном в отдельной палате Каролинской больницы. Только не в травматологическом отделении, а в психиатрическом, и рядом с ним дежурил не несносный Ульхольм, а Гюнвальд Ларссон.

Бьёрна Форсберга лечили разными способами, успокоительными уколами и тому подобным, и психиатр, наблюдая за его состоянием, уже несколько часов сидел в палате. Однако пациент все время повторял только одно:

– Почему вы не дали мне умереть?

Он повторял эти слова уже бесчисленное количество раз и снова сказал:

– Почему вы не дали мне умереть?

– А ты подумай, – пробормотал Гюнвальд Ларссон.

Врач укоризненно посмотрел на него.

Откровенно говоря, они бы здесь не сидели, если бы врачи не заявили, что Форсберг может умереть. Они сказали, что пациент перенес очень сильный шок, что у него слабое сердце и каждую минуту можно ожидать сердечного приступа, который его убьет.

– Почему вы не дали мне умереть? – спросил Форсберг.

– А почему вы не дали жить Тересе Камарайо? – спросил Гюнвальд Ларссон.

– Потому что больше не мог. Я вынужден был от нее избавиться.

– Ну хорошо, – терпеливо сказал Рённ, – а почему вы вынуждены были от нее избавиться?

– Я не имел иного выбора. Она бы разбила мне жизнь.

– Ну, кажется, она и так разбита, – молвил Гюнвальд Ларссон.

Врач строго посмотрел на него.

– Вы не понимаете, – сказал Форсберг. – Я велел ей больше не приходить. Даже дал денег, хотя у самого не очень много было, а она все-таки…

– Что вы хотели сказать? – мягко спросил Рённ.

– Она меня преследовала. Когда я в тот вечер вернулся домой, она лежала в моей кровати. Она знала, где я обычно кладу запасной ключ, и залезла в квартиру. А моя жена… моя невеста должна была вот-вот прийти. Не было другого выхода…

– А потом?

– Я вынес ее в холодильную камеру.

– И вы не боялись, что там ее кто-нибудь найдет?

– От камеры было только два ключа. Один у меня, а второй у Ниссе Ёранссона. А Ниссе тогда не было.

– Сколько вы ее там держали? – спросил Рённ.

– Пять суток. Я ждал, пока пойдет дождь.

– Так, дождь вы любите, – заметил Гюнвальд Ларссон.

– Как вы не понимаете? Она же в один миг разбила бы мою жизнь. Все разрушила бы, что я запланировал.

Рённ кивал головой. Пока все шло наилучшим образом.

– Где вы взяли автомат? – внезапно спросил Гюнвальд Ларссон.

– Привез его с войны. – Форсберг какое-то время помолчал. – Я убил им троих большевиков.

– А где он теперь?

– Там, где его никто не найдет.

– Как вы относились к Нильсу Эрику Ёранссону? – спросил Рённ.

– Ниссе был хороший парень. Я был для него как отец.

– А все-таки убили его.

– Он угрожал моему существованию. Существованию моей семьи. Всему, ради чего я жил. Всему, что у меня было. Не было иного выхода. Но я умертвил его быстро и безболезненно. Не мучил так, как вы меня мучите.

– А Ниссе знал, что это вы убили Тересу? – спросил Рённ.

– Догадывался, – молвил Форсберг. – Ниссе был неглупый парень. И добрый товарищ. Я дал ему десять тысяч крон и новую машину, когда женился. И мы разлучились навсегда.

– Навсегда?

– Да. От него все это время не было никаких вестей. Вплоть до этой осени. А осенью он позвонил и сказал, что кто-то наблюдает за ним днем и ночью. Он был напуган и без денег. Деньги он получил. Я пробовал уговорить его, чтобы он выехал за границу.

– А он не согласился?

– Нет. Он уже слишком опустился морально. И был напуган до смерти. Боялся, что, когда он выедет, на него падет подозрение.

– Поэтому вы его убили?

– Я вынужден был его убить. Ситуация не оставила мне выбора. Он бы разрушил мою жизнь. Будущее моих детей. Решительно все. Он не хотел этого, но был слабый, напуганный, на него нельзя было положиться. Я знал, что рано или поздно он придет ко мне искать защиты. И этим меня погубит. Или же его схватит полиция и заставит все рассказать. Он был наркоман, слабый, ненадежный человек. Полиция мучила бы его, пока он не сказал бы все, что знал.