ПУТИ ВЕТРА[1]

Последний день Гидеона Шенгава начался с великолепного восхода.

Занявшаяся заря нежна почти по-осеннему. Неясные полосы света пробили толщу облаков, затянувших восточный край горизонта. Новый день исхитрился скрыть свои намерения, не выдав палящий зной, что таился в его утробе.

Фиолетовое сияние, раздуваемое утренним ветерком, пылало на вершинах восточных гор. А потом лучи солнца раскололи стену туч. И был день. От прикосновения света открылись темные бойницы. Наконец выкатился раскаленный шар, ударил по скоплению облаков и рассеял их. Ослепителен горизонт на востоке. Нежный фиолетовый цвет улетучился, побежденный страшными вспышками пурпура.

Сигнал побудки всколыхнул лагерь за несколько минут до восхода. Гидеон встал, босой и сонный, потоптался у казармы, взглянул на снопы света. Худой, смуглой рукой протирал он глаза, все еще жаждавшие сна. Другая рука автоматически застегивала пуговицы гимнастерки… до него доносились голоса и лязг металла, самые проворные уже занялись чисткой оружия, готовясь к утреннему осмотру. Гидеон медлил. Картина восхода пробудила в нем некое томительное чувство, неясную тоску. Восход миновал, а он все дремал стоя, пока не подтолкнули его сзади и не сказали: «Ну, пошевеливайся!»

Он вернулся в казарму, заправил полевую койку, вычистил автомат, собрал бритвенные принадлежности. По дороге, минуя аллею эвкалиптовых деревьев, побеленных снизу, среди обилия лозунгов, зовущих к чистоте и соблюдению дисциплины, вдруг вспомнил Гидеон, что сегодня — День Независимости, пятый день месяца ияр. И сегодня его рота участвует в показательных парашютных прыжках в Езреэльской долине. Он зашел в умывальную комнату и стал ждать, когда освободится зеркало. Пока же он чистил зубы и думал о красивых девушках, Через полтора часа окончатся все приготовления, рота займет места в самолетах и полетит в район приземления. Толпы восторженных граждан будут ждать парашютистов, и среди них девушки. Приземление — неподалеку от «Ноф — Хариш», кибуца, где Гидеон родился и жил до призыва в армию. и когда ноги его коснутся вспаханного поля, облепит его кибуцная детвора, налетит с криками: "Гидеон! Вот он, наш Гидеон!"

Он протиснулся между двумя солдатами, здоровенными парнями. стал намыливать шеки, бреясь в тесноте. Сказал:

— Жаркий день.

Один из солдат ответил:

— Пока нет. Но будет.

А другой сердился у него за спиной:

— Может, хватит, наконец? А то болтаешь и болтаешь с раннего

утра.

Гидеон не обиделся. Наоборот: почему-то именно эти слова вызвали у него всплеск радости. Он вытер лицо и направился к плацу для построений. Голубой свет между тем сменился серо-белым замутненным светом хамсина.[2]

Шимшон Шейнбойм еще вчера понял со всей определенностью, что хамсин приближается. А посему, едва поднявшись поутру, он подошел к окну и с удовлетворением отметил, что был прав и на этот раз. Он опустил жалюзи, чтобы защитить комнату от знойного ветра, обмыл водой лицо, плечи и грудь, поросшую густым седым волосом, побрился и приготовил себе кофе с булочкой, которую накануне принес из столовой. Всей душой ненавидел Шимшон Шейнбойм напрасную трату времени, особенно — в утренние плодотворные часы: выйти из дома, пройтись в столовую, побеседовать, почитать газету, обменяться мнениями, — и вот, половина утра уже пропала. Поэтому привык он довольствоваться кофе с булочкой, и уже в шесть часов десять минут, после первой краткой сводки известий, отец Гидеона Шенгава сидел за письменным столом, и так летом и зимой, без всяких поблажек.

Он сидел за столом, несколько минут вглядываясь в карту страны, висевшую на противиположной стене, с трудом пытаясь вспомнить какой-то навязчивый сон, привидевшийся ему ранним утром, перед самым пробуждением. Но сон ускользнул, память не удержала.

Шимшон решил немедленно погрузиться в работу, не тратя больше ни секунды. Великий праздник сегодня, это правда, но праздновать — это работать, а не предаваться безделию. До того времени, когда предстоит выйти из дому, чтобы поглазеть на приземление парашютистов, на Гидеона, который, может, и вправду окажется среди десантников, а не заболеет в последнюю секунду, — все еще остаются у Шимшона несколько рабочих часов. Человеку в возрасте семидесяти пяти лет непозволительно транжирить время, особенно если предстоит ему доверить бумаге так много — до боли много! — из пережитого. Работы — невпроворот.

Имя Шимшона Шейнбойма не нуждалось в разных почетных титулах — Рабочее Движение Эрец Исраэль умеет воздать должное отцам-основателям. Вот уже десятки лет имя Шимшона Шейнбойма окружено ореолом, сиянье которого — отнюдь не мимолетное явление. И уже десятки лет ведет он войну, физическую и духовную, во имя идеалов своей юности. Разочарования и поражения не сломили его веры и не согнули ее, разве что обогатили душу ноткой мудрой грусти: чем лучше понимал он слабости и идеологические отклонения ближнего, тем непримиримей был он к собственным слабостям, обуздывая их железной волей. Он жил согласно своим принципам, прям, как аршин, подчиняясь безжалостной внутренней дисциплине, но не без некоей скрытой радости, бурлившей в нем.

Сегодня, между шестью и семью утра в День Независимости, Шимшон Шейнбойм — отец, который пока еще не потерял сына. Он весь его облик как нельзя более подходит для того, чтобы нести нимб мученика. Изборожденное морщинами, тяжелое, умное лицо человека, который все видит, но не обо всем скажет. Голубые глаза глядят с иронической грустью.

Он сидел за письменным столом, спина распрямлена, голова склонена над бумагами. Локти расслаблены. Стол был из простого дерева, как и остальная мебель в комнате, — только самое необходимое и без всяких украшений: келья монаха-аскета, а не жилье в кибуце с крепким хозяйством.

Это утро будет не особенно продуктивным. Вновь и вновь, разбегаются мысли, будто тоскуют о сне, что мелькнул и погас на исходе ночи. Необходимо вспомнить сон, а, вспомнив — забыть его и сконцентрироваться на работе.

…Я помню трубу, и какую-то золотую рыбку или еще что-то… и спор с кем-то… Никакой связи…

А теперь — за работу. На первый взгляд, движение Поалей Цион изначально базировалось на идеологических противоречиях, между которыми невозможно навести мосты, и лишь при помощи словесной эквилибристики удалось скрыть эти противоречия. Однако противоречия эти — мнимые, и те, кто надеется воспользоваться ими, чтобы пошатнуть либо атаковать Движение, — не имеет представления, о чем идет речь. А вот и простое доказательство.

Тяжкий жизненный опыт выпал Шимшону Шейнбойму. На протяжении жизни познал он, сколь своевольна и глупа та рука, которая определяет превратности судьбы нашей, — и личностной, и коллективной. Трезвость ума не лишила Шимшона Шейнбойма чистосердечия, которым наделен он еще с юности. Одним из его душевных качеств, удивительным, достойным восхищения, была упрямая наивность — как у праотцев, целомудренных и благочестивых, чья проницательность не вредила их вере. Никогда не допускал Шейнбойм, чтобы слова его расходились с делом: он не оставил кибуц даже тогда, когда некоторые из вождей Рабочего Движения увязли в общественной деятельности и, как бы между прочим, начисто устранились от всякой физической работы. Он отклонял все посты и должности, не связанные с кибуцем, и только после тяжких сомнений согласился быть избранным на Всеобщую Конференцию трудящихся. До недавнего времени он поровну делил свое время между физическим трудом и интеллектуальной деятельностью: три дня — работы по озеленению, три дня — писание публицистики.

Редкой красоты зеленые насаждения в кибуце «Ноф-Хариш» — большей частью дело рук Шимшона Шейнбойма. Всем памятно, как сажал он, подрезал ветки, подстригал газон, поливал, окапывал, удобрял, разрежал, пропалывал, пересаживал. Несмотря на свое положение ведущего интеллектуала в Рабочем Движении, он ни разу не уклонился от обязанностей, возложенных на рядовых членов кибуца: несение караула, дежурств и всеобщей мобилизации в страду. Никогда даже тень фальши не тяготела над жизненным путем Шимшона Шейнбойма вся жизнь — единый сплав пророческого видения и его воплощения; «не ведал он слабости, не споткнулся в неверии», — так писал о Шимшоне секретарь Движения несколько лет тому назад в статье, посвященной семидесятилетию Шейнбойма.