Широкими шагами пересек Шимон Шейнбойм лужайку, прошел по асфальтовой дорожке, направляясь к юго-западной делянке — вспаханному полю, где должны приземлиться парашютисты. По дороге он задержался у клумб, вырывая сорняки, исхитрившиеся укрыться в тени цветущих кустов. Маленькие, голубые глазки Шейнбойма удивительным образом всегда выискивали и находили сорную траву. Правда, несколько лет тому назад из-за возраста он оставил работу садовника, но до последнего своего дыханья не прекратит он беспощадной борьбы с сорняками, окидывая клумбы взглядом сыщика и выдергивая каждый дикий стебель. В такие минуты думал он о своем преемнике, парне, который был моложе его на сорок, лет, и в чьи руки передал он работы по озеленению. «Этот местный художник, рисующий акварели, получил цветущий, сад, но из месяца в месяц все идет под откос и гибнет прямо на глазах.

Стайка возбужденных ребятишек рысцой пронеслась мимо Шимшона Шейнбойма. Дети яростно спорили о типах самолетов, что пролетали над долиной. Поскольку все происходило на бегу, то доводы, излагаемые громкими криками, сопровождались тяжелой одышкой. Шимшон поймал одного из них за плечо, остановил его силой, в упор разглядывая его, сказал:

— Ты Заки.

— Отстань, — сказал мальчик

Шейнбойм произнес:

— Что за крики? Самолетами забиты ваши головы? А запросто бегать по цветочным грядкам, где написано: "По газонам не ходить" — это вам дозволено? Все дозволено? Сплошная анархия? Смотри мне в лицо, когда с тобой разговаривают, да отвечай, как человек, иначе…

Но Заки улучил минутку среди потока слов, низвергаемых на него, и вдруг хитроумным, дикарским рывком освободился от держащей его цепкой руки, юркнул в кусты, а оттуда скорчил обезьянью рожу и высунул язык.

Шейнбойм поджал губы. Молнией пронеслись мысли о старости, но он ту же их отбросил, произнеся про себя: "Порядок, Мы еще об этом позаботимся, Заки, то бишь, Азария, По приблизительным подсчетам ему, наверно, не меньше одиннадцати лет, а может, и все двенадцать. Дикарь. Леший.

А пока что парни, проходящие стажировку в кибуце, заняли наблюдательный пост на верхушке водонапорной башни, окидывая оттуда взглядом расстилавшуюся пред ними долину. Это напомнило Шейнбойму картины русских пейзажей. На секунду и он чуть было не поддался соблазну взобраться на башню и издали со всем комфортом понаблюдать за приземлением парашютистов. Но мысль о предстоящем мужском рукопожатии заставила его прибавить шаг. Он вышел к краю поля. Остановился. Ноги широко расставлены, руки скрещены на груди, великолепная шевелюра ниспадает на лоб. Он расстегнул ворот рубашки, устремил в небо твердый, свинцовый взгляд, наблюдая за двумя транспортными самолетами. Морщины придавали особую значительность лицу Шимшона Шейнбойма, их узор, будто нанесенный резцом гравера, являл редкое смешение гордости, раздумий и некоего намека на сдерживаемую иронию. Густые белые брови придавали его облику что-то от святых старцев с православных икон. А самолеты тем временем завершили первый круг, и один из них приближался, разворачиваясь в небе над полем.

Губы Шимшона Шейнбойма чуть разжались, послышался невнятный

напев, сдержанный, глубокий: какая-то старинная русская мелодия затрепетала в груди.

Первое звено парашютистов выбросилось из распахнутого настежь бортового люка. Маленькие темные фигурки рассыпались и пространстве, будто семена, сорвавшиеся с ладони сеятеля, изображенного на старинной картине.

Тут и Рая Гриншпан высунулась из окна кибуцной кухни, с силой размахивая половником, словно предупреждая парашютистов о приближающихся кронах деревьев. Из-за нестерпимого зноя она обливалась потом, лицо ее пылало, грубое платье облепило крепкие, волосатые ноги. Она тяжело дышала, свободную руку запустила в свои растрепанные волосы, но вдруг, повернувшись к товаркам по кухне, стала кричать:

— Скорее! К окну, подружки! Там Гиди! Гиди в небесах! — и онемела в замешательстве.

Еще первое звено парашютистов плавно парит между небом и землей, будто горсть пуха, пущенная по ветру, второй самолет снизился и выбросил отделение Гидеона Шенгава. Парашютисты сгрудились у распахнутого люка, возбужденные, тесно прижимаясь друг к другу, спрессованные в единый ком, спружинившийся, пропитанный потом. Когда пришла очередь Гидеона, он сжал зубы, напряг колени, прыгнул, словно выброшенный из материнского лона, падая в гущу зноя и света. Дикий, протяжный вопль вырвался и глотки. Он падал и видел знакомые с детства места, поднимающиеся ему навстречу, он падал, обозревая крыши и деревья, он падал, приветствуя землю судорожной улыбкой, он падал на виноградники и мощеные тропки, навесы и сверкающие трубы, он падал, и сердце его переполняла радость. Ни разу в жизни не испытывал он столь сильной любви, от которой мурашки шли по спине. Все мускулы напрягались, будто родник удовольствий забил внутри, в животе, — он чувствовал его всем телом, спиной, корнями волос. Как безумец, кричал Гидеон от переполнявшей его любви, сжатые в кулаки пальцы до крови впивались в ладони. Но вот стропы купола дернулись, ударив его под мышками, с силой обхватив бедра. В мгновение ока почувствовал он, будто невидимая рука тянет его обратно, ввысь, в самолет, в сердцевину неба. Сладкое паденье сменилось медленным, мягким качанием, будто ты в колыбели или погружаешься в бассейн с теплой водой. Но вдруг охватила его безумная паника: как они там, внизу, узнают меня? Как различат одиночку среди моря белых парашютных куполов? Сумеет ли их заботливый, любящий взгляд выбрать меня и только меня из всех, кто в небе? Отец и мать, прелестные девушки, малые детишки — все-все. Нельзя мне затеряться в массе парашютистов. Ведь я — это я, и меня они любят.

Вот так.

В этот миг мысль блеснула у Гидеона. Он протянул руку к плечу и дернул кольцо запасного парашюта, предназначенного только для аварийных ситуаций. Раскрылся второй купол, замедлился его спуск, словно земное притяжение потеряло свою власть над ним. Казалось, что юноша отрешенно парит в самом сердце вселенной, будто чайка, будто одинокое облачко. Уже последние из его товарищей, приземлясь на пашне, свертывали парашюты. Гидеон Шенгав в полном одиночестве, словно заколдованный, все плывет в небе, и два гигантских купола распростерты над его головой. Опьяненный счастьем, он приковал к себе сотни взглядов. он один, в своем великолепном одиночестве.

И тут, дабы воистину восславить и возвеличить происходящее, налетел с запада сильный порыв ветра, холодный поток надвое рассек нестерпимый зноя, прошелся по волосам зрителей, заставил последнего из парашютистов склонить свое тело к западу.

Далеко отсюда, в большом городе, тысячи граждан, ждавшие начала военного парада, со вздохом облегчения приняли этот нежданный ветер с моря; может, и вправду сломлен невыносимый зной? Прохладный, соленый запах пронесся над раскаленными улицами. Ветер усилился, с ревом набросился на кроны деревьев, изогнул дугой кипарисы, растрепал шевелюры сосен, взметнул смерчи пыли, смазав всю картину показательных прыжков.

В царственном великолепии, как гигантская одинокая птица, Гидеон Шенгав был снесен к востоку, по ту сторону главной магистрали.

Тревожный возглас, вырвавшийся одновременно у сотен людей, не мог быть услышан юношей. Возбужденный, словно лунатик, распевая во все горло, плавно раскачиваясь, Гидеон медленно приближался к линии высоковольтной передачи, натянутой между гигантскими столбами. Множество глаз с ужасом уставилось на парашютиста и на линию электропередачи, пересекающую долину с запада на восток с неукоснительной прямизной. Пять параллельных кабелей, прогибающихся между столбами под собственной тяжестью, издавали назойливое приглушенное жужжанье при порывах ветра. Оба парашютных купола запутались в верхнем из кабелей. Спустя мгновенье, ноги Гидеона коснулись нижнего кабеля, а тело застряло в неудобной позе. Стропы удерживали его, не давая упасть на мягкую пахоту. И не будь подошвы ботинок сработаны из грубой резины, удар молнии испепелил бы юношу в момент приземления. Но кабель, воспротивившись чужеродному весу, стал жечь подошвы. С потрескиванием рвались искорки из-под Гидеоновых ступней. Обеими руками вцепился он в пряжки, что на стропах, разинув рот и широко открыв глаза.