– Но это было еще тогда, когда правил старый король, Святой Луи, задолго до Филиппа Красивого. Видите Андлу? Я там родился, – старик указал на крыши поселка, приютившегося у самой реки, далеко в долине. – Когда я был ребенком, меня отдали в монастырь. Это были страшные годы. Дети гибли от голода, младенцев несли в лес, потому что родители были не в силах прокормить их. Мне повезло. Монахи не то, что любили меня, но не дали умереть от голода, – его губы сложились в подобие улыбки. Он глянул снизу вверх на высокого статного господина. – Я пришел в замок, чтобы служить в местной церкви. Тогда у меня еще не было бороды. И другого дома я не имею.

– Что ж, это счастливый день для нас обоих, – улыбнулся в ответ Лэр. – Никогда еще так сильно я не нуждался в услугах духовного лица.

Лэр де Фонтен – владелец? Чего? У него нет ни рыцарей, ни преданных слуг, кроме Альбера. Даже ближайшая деревня находится в подчинении другого лорда.

– Не отчаивайтесь, – старик повел рукой вокруг. – Вот ваши владения. И ваши люди…

Лэр не сразу понял, что тот имеет в виду.

У горбуна была странная манера говорить. Иногда он мог оборвать себя на полуслове, не закончить мысль. Но, казалось, знает он немало. Не без иронии Эймер рассказал, как Лашоме забаррикадировался в более укрепленной части замка, как убили управляющего, а безнаказанность распространилась по всей долине.

– Без предводителя, не получая никаких приказов, как противостоять разбойникам, и крестьяне, и торговцы беспомощны. Но Лашоме уехал, и люди, – Эймер глянул на Лэра, – поддержат нового владельца Гайяра.

Николетт проснулась от звука шагов за дверью. Как темно! Заскрипел замок. Свет просочился вначале сквозь щель, затем образовал белесый прямоугольник. На пороге вырисовывалась темная фигура, но Николетт знала, что это де Фонтен. Гнев закипал у нее в груди:

– Зачем вы пришли?

– Забрать вас из этой дыры, – он оглянулся, сделал несколько шагов вперед. – Лашоме уехал.

– Зачем? И куда? – она смотрела прямо ему в лицо, но не могла различить выражения глаз.

Николетт быстро спустила ноги на пол, встала, гордо выпрямившись, сжав кулаки. Да, она ненавидит его. Но все же боится, что де Фонтен оставит ее здесь.

Лэр осмотрел подвал.

– В комнаты наверху.

– Чтобы допросить? А потом отослать назад? – в ее голосе звенели слезы.

– Нет, – решительно ответил он. – Я не посадил бы в такой гнусный подвал даже англичанина. Пойдемте, – в его голосе звучала скорее просьба, а не приказ. – Здесь ужасный воздух, фонарь может погаснуть.

Нет, огонь вряд ли погаснет, но только предположение, что она останется в кромешной темноте, возымело действие. Не сказав больше ни слова, Николетт последовала за Лэром.

Они поднялись по старой лестнице с изъеденными временем ступеньками. Лэр плечом надавил на дверь, ведущую в верхнюю часть замка, та со скрипом распахнулась. Николетт споткнулась на пороге, Лэр еле успел подхватить ее за локоть.

В коридоре тут и там валялся разный хлам. Уголком глаза Николетт заметила какое-то движение в темноте. Она тряхнула головой, чтобы отбросить с лица капюшон. Из мрака на нее смотрели горящие глаза. Николетт издала крик ужаса.

– Это собака, – сказал Лэр. Животное вошло в полосу света. Собака была белая, огромная, но настолько худая, что, казалось, можно пересчитать кости. Она завиляла хвостом и начала тыкаться мордой людям в колени.

Николетт погладила крупную голову животного. Неожиданно длинный розовый язык лизнул ее руку. Девушка улыбнулась, проводя пальцами по белой шерсти.

– Чья она?

Лэр пожал плечами.

– Может быть, Лашоме? Еще не менее полдюжины бегают во дворе. Вот эта взяла себе за правило повсюду следовать за мной, – Лэр никогда раньше не видел, как Николетт улыбается. В ее лице появилось что-то нежное, мягкое. – Осторожнее, у нее на боку рана.

– Бедняжка! У нее такой голодный вид!

– Собаки всегда голодны, – Лэр тоже коснулся головы животного, глянул в лицо Николетт. – Опустите капюшон, – она удивленно подняла глаза. – Будет лучше, если слуги не разглядят вашего лица.

Николетт не поняла смысла этой просьбы.

– Зачем? Какое это имеет значение?

– Есть причины, – он пошел вперед, освещая путь фонарем. Процессию возглавила белая собака, похожая на худющее привидение.

Наконец-то Николетт глубоко вздохнула. Вокруг – запахи, вещи, звуки жилых помещений. Было такое чувство, что ее извлекли из могилы.

Мальчик, ворошивший пепел в камине, с любопытством посмотрел на нее. Двое других слуг тоже подняли головы.

Еще одна лестница вверх, затем – проход по галерее мимо пустых спален второго этажа… Собака бежала впереди.

Наконец они вошли в одну из комнат. Николетт не сразу узнала жилище Лашоме. Комната была пуста. Ничего не осталось от прежней обстановки за исключением цепи, на которой когда-то висела бронзовая лампа. На стенах – остатки драпировки. Осенний свет пробивался сквозь прогнившие ставни. В одном углу комнаты между колоннами пряталась старая маленькая дверь, сквозь которую мог свободно пройти только ребенок, взрослому пришлось бы сильно пригнуться.

Собака принялась обнюхивать комнату. Лэр поставил фонарь на пол, снял стекло, поправил фитиль. Николетт подумала, что эта комната и есть ее новая тюрьма. Но у камина, в котором тлели угли, она увидела кожаный мешок и одеяло Лэра.

– Вот сюда, – сказал де Фонтен, пересекая комнату. Собака побежала за ним. – Кажется, Лашоме невзлюбил эти столы и стулья. А может быть, они оказались слишком тяжелыми, – Николетт вспомнила, что сидела за этим столом в первый день приезда. – Вы можете снять капюшон.

Николетт откинула его с головы, черные волосы обрамляли бледное лицо. На столе стоял кувшин, чашка, тарелка с ломтиками сыра и кусками черного хлеба.

– Садитесь! – Лэр занял место на скамье напротив нее. – Вы, должно быть, голодны.

Это было слишком мягко сказано. Николетт просто умирала от голода. Забыв о церемониях, она набросилась на еду, как проголодавшаяся крестьянка.

– Лашоме запретил приносить вам пищу, – Лэр наполнил ее чашку вином. – В королевском указе было сказано «без всяких удобств». Он понял предписание буквально. Я ничего не мог сделать.

«Лжец!», – подумала Николетт. Но она была слишком голодна, чтобы возражать.

– А теперь, – она продолжала жевать хлеб. – А теперь, когда он уехал?

Лэр откинулся на спинку скамьи, сцепив пальцы за головой.

– Кажется, ваша судьба в моих руках.

Он внимательно следил за движениями ее губ. Какой изящный изгиб, даже несмотря на то, что она поглощена едой! Он понимал, что поступает глупо. Если все станет известно королю, то его может ждать смерть. Но де Фонтен не мог держать ее в темнице. Странным образом Николетт стала дорога ему, он испытывал постоянное желание видеть ее, касаться. Никогда раньше Лэр не испытывал подобного чувства, которое превратилось в сладкую пытку, несущую и радость, и боль, и смущение. В своей жизни он обманул немало женщин, уверяя каждую, что любит ее так, как никого в этом мире. Но сейчас…

Те три дня, которые Николетт провела в темнице, превратились в настоящую пытку. Она снилась ему каждую ночь. Словно ведьма-соблазнительница являлась к нему – с маленькой нежной грудью, темным треугольником между нежными бедрами. И он держал ее в объятиях, обладал ею, ласкал каждый мягкий изгиб. Сновидения несли и тревогу, и облегчение. В дневные часы его мучил вопрос: как он может испытывать к ней хоть какие-то чувства? Она виновата – пусть отчасти – в смерти его друзей, виновата в том, что разрушила его жизнь. Но желание – странное, неумолимое желание овладеть ею – не покидало его.

– Я не хочу запирать вас в башне. А потом смотреть, как вы умираете от холода и тоски. Но, с другой стороны, если я разрешу вам определенную долю свободы, то согласитесь ли вы оставить мысли о побеге?

Николетт помедлила, с подозрением посмотрев на него. Затем вновь впилась в кусок сыра.