Они еще долго лежали, обнявшись, и говорили, говорил и… Затем тихий шепот Николетт смолк, и она мерно задышала. Лэр поправил одеяло, нежно обнял любимую. Та вздрогнула, но не проснулась, прекрасная, как спящий ребенок.

Последняя мысль перед тем, как уснуть, была о том, что никогда еще в своей жизни он не был так счастлив.

Утренний свет мягко пробился сквозь единственное окно. Но скорее всего Лэра разбудило рычание собаки. Он уже проснулся, когда за дверью послышался голос Альбера.

– Сейчас! – крикнул Лэр. Он бросил взгляд на камин. Огонь давно погас, в комнате царил ужасный холод. Еще несколько секунд Лэр лежал в кровати, не в силах выбраться из-под теплого одеяла, не в силах отстраниться от нежного тела рядом с ним.

Как ни старался, он все же разбудил Николетт. Она резко поднялась в постели, широко раскрытыми глазами осматривая комнату. Наверное, уже довольно поздно. И слуги без труда догадаются, почему она и сеньор до сих пор в постели.

Лэр нашел бриджи совсем не там, где рассчитывал найти. Не стоило ломать голову над незначительным таинственным перемещением. Без особого удовольствия он натянул штаны. У ног крутилась Колючка, ожидая, пока Лэр отопрет дверь.

Комнату было трудно назвать прибранной: ковшик упал на пол, когда Лэр искал бриджи, повсюду валялась мужская и женская одежда, край котла на табурете рядом с очагом был весь в засохшей мыльной пене, на полу так и не высохли лужицы.

Не успел Лэр открыть дверь, как собака, чуть не сбив с ног Альбера, бросилась по коридору, затем вниз по лестнице.

Альбер вошел в комнату, делая вид, что не замечает беспорядка, не видит, что в постели кто-то лежит. Но непривычно высокий голос выдавал смущение.

– Лесники ждут уже с рассвета. Риго тоже здесь – по поводу крестьян, которые сбежали со службы у Лашоме, а теперь хотят вернуться.

Уголком глаза Альбер заметил, что тело под одеялом на кровати де Фонтена изменило положение.

Лэр резко распахнул ставни.

– Они хотят, чтобы их накормили?

– Риго думает, что, может быть, вы возьмете их обратно. Он говорит, весной в поле много работы.

– Да? – спросил Лэр. Он нашел свою рубашку у камина. Интересно, почему она здесь? Один рукав лежит в лужице. Лэр сунул ноги в сапоги – тоже не очень сухие. Подошел к комоду, чтобы найти другую рубашку.

– Лесники? Они привезли дрова?

Из ящика, пахнущего камфарой, он вынул свежую льняную рубашку.

– Они пришли с жалобой.

Лэр надел рубашку. Хорошо, если бы Бог избавил его от жалоб крестьян Нормандии и подсказал бы, где куртка…

– Полагаю, лесники тоже были на службе у Лашоме, и он им задолжал?

Куртка оказалась там, куда Лэр ее повесил вечером. Надев ее, он хоть немного согрелся.

– Четыре ливра. По крайней мере, так они говорят. Когда я пошел, Эймер спорил с ними о сумме. А что вы думаете о Симоне Карле?

Лэр провел рукой по волосам.

– Будем ждать.

Де Фонтен помедлил перед полированным стальным зеркалом над умывальником, коснулся рукой трехдневной щетины. Взяв расческу, несколько раз провел по непослушным волосам.

– Скоро полдень, – сказал Альбер. – Если он не приедет?

Лэр резко оборвал слугу.

– Если он не приедет, нам придется заняться поисками. Нужно заплатить кредиторам, – он расправил плечи, глянул на Альбера, который смотрел на кровать Лэра. – Иди и угости Риго вином. Скажи, что я спущусь через минуту.

Альбер исчез за дверью. Лэр подошел к кровати, склонился над прячущейся под одеялом Николетт.

– Надеюсь, ты теперь никуда не убежишь, ma cherie…[14]

– Он ушел? – голос Николетт был едва слышен из-под одеяла.

– Да.

Она медленно выбралась на свет божий. Мягкий смех Лэра и поцелуй в шею смутили ее.

– Нет! Не смотри! У меня такой вид!

– Ты прекрасна. Пахнешь, как сама любовь. И как сама постель. Мне очень хочется остаться, – он нежно коснулся ее волос. Затем пошел к двери, на пороге помедлил. – Не забудь. Ты принадлежишь мне.

Николетт отбросила одеяла, дрожа от холода, подбежала к ночному горшку.

Как странно! Чувство вины не преследует ее. А чувство греха? Оно прекрасно!

Николетт быстро оделась и начала прибираться в комнате.

Она замыла пятна на простыне, взбила матрац, набитый птичьим пером, повесила одеяла на веревку, чтобы они просохли, нашла на полу и аккуратно сложила на скамье рубашку и тунику Лэра, вытерла лужи на полу, поставила чудовищно тяжелый котел обратно на решетку в камине, опорожнила ночной горшок на помойку за окном, поставила пустые ведра за дверью. Все это она делала с удивительной сосредоточенностью и, лишь наведя порядок, присела на кровать и перевела дух. Затем вышла из комнаты.

В зале и в кухне было пусто. Она решила, что все отправились смотреть ритуал передачи префекта Симону Карлу и побежала во двор. Ворота, отделяющие наиболее укрепленную часть замка от внешнего двора, были распахнуты настежь. Во втором дворе собралась толпа.

Утро посеребрило башни замка изморозью. Николетт, дрожа от холода, сложив руки под грудью, пробиралась сквозь толпу. До ноздрей донесся запах дыма. Главные ворота были тоже открыты. Николетт увидела всадников, скачущих по лугу за стенами Гайяра. Люди во дворе переговаривались, некоторые открыто кричали:

– Смерть Понсу Верне!

– Этот ублюдок Симон Карл!

– Покончить с негодяями!

Политика кулака бывших управляющих была хорошо знакома многим собравшимся. Лай собак вносил свою лепту в громкоголосое возмущение, дети вертелись под ногами взрослых.

Николетт пробралась поближе к сторожевым башням. Очутившись в первых рядах зрителей, увидела Лэра, окруженного людьми, рядом Эймера и Риго. Четверо стражников несли небольшой ящик, перевязанный веревками. Николетт подумала, что это выкуп.

Дора, Жозина, Мюетта и повар заметили девушку.

– Ты опоздала! – закричала Дора.

– Да, – добавила Жозина. – Пропустила все!

Мюетта покачала седой головой.

– Из этого не выйдет ничего хорошего. Волки все равно будут есть овец. Сеньор будет сожалеть о том дне, когда не повесил этого борова Верне, – она направила на Николетт свои маленькие карие глазки. – Где твой плащ, детка?

– Мне показалось, что во дворе не очень холодно, – солгала девушка. – Все прошло мирно?

– Да, – ответила Дора.

– Если не считать того, что слов было сказано немало, – уточнил повар, который среди женщин походил на жирного петуха среди кур.

– Все равно ничего хорошего не выйдет, – упорствовала Мюетта.

– Чушь – все к нашему благу, – пробасил повар и грубо рассмеялся. – Вот теперь-то я расплачусь с мельником. Великодушие так и распирает меня – могу заплатить ему половину.

Лэр и сопровождающие его люди вошли в замок, за ними ликующая толпа, слуги, приплелась даже Мюетта.

Ящик поставили на длинный стол. Улыбающийся Лэр де Фонтен открыл его и в присутствии собравшихся пересчитал деньги. Тут же раздали самые важные долги. Эймер, сидя рядом с сеньором, тщательно заносил все в расходную книгу.

Дождались своей очереди и лесники. После жаркого спора они согласились на три ливра – с учетом стоимости дров на следующую зиму.

На исходе дня ящик унесли на второй этаж в комнату сеньора. Вечером Николетт и Лэр поднялись наверх. Хотя Николетт и была дочерью герцога Бургундского и женой старшего сына короля Франции, она никогда не видела столько золотых монет сразу. Ее долги всегда оплачивались другими – сначала родителями, потом министрами короля. Она рассмеялась, когда Лэр взял горсть золота и бросил на кровать, где устроилась «его леди».

Итак, слуги смогут поменять одежду и не будут больше походить на нищих. Купят новую обивку, портьеры, кастрюли и многое-многое другое.

Позже, когда Лэр, лежа рядом, обнял Николетт, она неожиданно стала серьезной.

– Мы должны отремонтировать часовню. Де Фонтен расхохотался.

– Чтобы замолить наш грех, нам придется построить собор.