Братьев д'Олни бросили на пол. Их лица потеряли человеческий облик, только разбитые губы издавали стоны. Из ран еще текла кровь, и одежда пропиталась ею. Лэру они показались скорее мертвыми, чем живыми, и его охватили гнев и печаль. Он сам держался лишь силой воли и устоял на ногах еще потому, что за его спиной находилась стена.

По огромному залу взад-вперед сновали пажи, некоторые притворялись очень занятыми, другие тащили пачки пергамента и чернильницы. Слуги и королевская челядь устанавливали на возвышении стулья для короля и его министров.

Лэр обвел взглядом помещение. Он заметил троих молодых послушников с коротко остриженными волосами, стоящих на коленях перед возвышением в позе молящихся, и несколько монахов среди тех, кто заполнял галереи. Сияние их тонзур[3] создавало бледные пятна на фоне серой массы зрителей.

Внезапно собравшаяся толпа заволновалась, и все повернули головы. Голоса смолкли. Через дверь с правой стороны помоста в зал вошел король Филипп Четвертый, высокий, худощавый, с угрюмым лицом. Взошел на помост и уселся под ковром, на котором золотыми нитями был вышит герб Франции – цветок лилии.

Братья короля – монсеньор де Валуа и монсеньор Эверю проследовали за ним. Оба были более низкорослыми, чем их царственный брат. Монсеньор де Валуа заплыл жиром. Он был также весьма тщеславен и носил пышно расшитую золотом одежду дольше, чем того требовала мода, чтобы скрыть располневшую фигуру.

Следующими появились три сына короля. Старший, Луи, выглядел подавленным и очень взволнованным в своем положении мужа-рогоносца. Филипп, с его длинным бесцветным лицом, казался также униженным, а Шарль, самый младший, плелся позади, как толстый, ленивый ребенок.

Сразу же за ними шла их сестра Изабелла, чья холодность и надменность делали ее значительно старше своих двадцати пяти лет. Барон де Конше с глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками, с напомаженными волосами, не шел, а буквально крался возле нее, как голодная охотничья собака.

Затем вошли Мариньи, смотритель королевства, де Бувиль, главный правитель королевского двора, епископ д'Энбо и множество других министров. Один за другим они занимали места, соответствующие своему рангу.

Наконец, торжественным строем вошли маршалы короля и офицеры. Лэр не увидел среди них своего дядю, и у него упало сердце. Но через минуту д'Орфевре появился и торопливо занял свое место, словно боясь опоздать. К груди он прижимал какой-то пакет с документами.

Де Ногаре, инквизитор короля и хранитель печатей, уже восседал за столом слева от помоста. Его секретари сидели перед ним, что-то лихорадочно записывая, в то время как он, положив руки на стол, наклонился вперед, изучая материалы, которые должен представить Совету. Несколько раз Гюлимай с беспокойством смотрел на помост, потом поворачивался к секретарям и требовал новых изменений в тексте. Это самый важный момент в его карьере. Все остальное бледнело перед его значением, так как сегодня в руках де Ногаре – королевские судьбы.

Лэр со своего места видел не все. Его взгляд еще раз обратился на послушников. Только теперь он заметил их неровно остриженные головы и то, что руки связаны веревками, закрепленными на талии.

Внезапно он догадался. Это не молодые люди, а женщины – царственные принцессы! Это открытие было равносильно удару. Если сам король приказал так унизить своих невесток, тогда для Готье, Пьера и его самого не осталось никакой надежды. Они обречены. Их жизни можно измерить часами, и Лэру стало больно при мысли, что он не умер с мечом в руке в таверне «Смеющийся Кот» и не отправился в ад вместе с Раулем де Конше.

Николетт Бургундская, стоящая на коленях перед помостом, побледнела при виде того, во что превратились арестованные братья д'Олни. Слезы заблестели на ее длинных ресницах. Неужели весь мир сошел с ума? Она не осмелилась взглянуть на них еще раз, а также на третьего пленника. Николетт только знала, что он – Лэр де Фонтен, человек, с которым она якобы изменяла мужу.

Но все же ее глаза невольно обратились на обвиняемого – в этом высоком, широкоплечем молодом человеке было нечто, притягивающее взгляд. Николетт не могла припомнить, видела ли его раньше, к тому же лицо де Фонтена было в кровоподтеках, челюсть опухла.

Коротко подстриженные волосы Лэра, а также бриджи и рубашка, расстегнутая на груди, запачканы кровью. Даже в цепях де Фонтен сохранял достоинство. Широкие плечи, покрытая волосами грудь, безупречная линия длинных узких бедер, затянутых в кожаные бриджи, подчеркивали молодость и мужественность. Нет, они не сломили его. От макушки до пят де Фонтен представлял собой прямую противоположность тому, чем был ее муж Луи – с впалой грудью и длинным презрительным лицом. И сейчас Николетт вдруг страстно пожелала в действительности испытать прикосновение этого человека. По крайней мере, она бы знала, за что несет наказание…

Зазвучали фанфары. Потом установилась тишина. С пергаментом в руке вперед выступил де Ногаре и зачитал обвинения принцессам и офицерам королевской стражи. Затем начал перечислять сведения, выяснившиеся в ходе допросов: даты свиданий, места встреч.

Вызвали нескольких слуг, которые подтвердили изложенное инквизитором.

Со своего места маршал д'Орфевре внимательно выслушивал каждую дату, каждое слово, которое слетало с проклятых губ де Ногаре. И д'Орфевре удалось найти зацепку: одна из дат свидания Николетт Бургундской и Лэра де Фонтена приходилась на тот день, когда его племянник был в Понтуазе – а это день пути от Парижа. Когда инквизитор сделал паузу, чтобы перевести дыхание, старый д'Орфевре поднялся с места:

– Мессир, вы лжец!

Выпученные глаза де Ногаре оторвались от пергамента, инквизитор вздрогнул, будто от удара кнутом. Кто осмелился назвать его лжецом? До того, как Гюлимай смог собраться с мыслями, старый маршал обратился прямо к королю.

– Милорд, насколько вы знаете, мой племянник, Лэр де Фонтен, долгое время верой и правдой служил военным комендантом в Понтуазе. За последние три месяца он ни разу не покинул место службы и вернулся в Париж всего за день до ареста, – низкий голос д'Орфевре стал громче. – Но невзирая на эти факты, мессир де Ногаре приводит свидетельства, которые не могут соответствовать истине. Пребывание моего племянника одновременно в двух, весьма удаленных друг от друга местах – вне сферы реального. И что касается меня, я начинаю серьезно сомневаться в истинности остальных обвинений мессира де Ногаре!

Инквизитор взорвался от негодования:

– У меня есть доказательства! – взвизгнул он. – Неопровержимые доказательства!

Король поднял руку, призывая к спокойствию.

– Есть ли у вас, – обратился он к д'Орфевре, – доказательства того, что ваш племянник находился в Понтуазе?

Д'Орфевре, который в молодые годы сражался бок о бок с королем, ответил:

– Да, милорд. У меня есть письменные свидетельства солдат, которые служили под началом моего племянника в Понтуазе и накануне вместе с ним вернулись в Париж.

Монсеньор де Мариньи, один из советников королевства, тоже встал.

– Если угодно вашему величеству, то я могу также представить следующие документы: в качестве военного коменданта Понтуаза, шевалье де Фонтен должен был подписывать бумаги, в которых указывалось жалованье, получаемое солдатами под его командованием, – де Мариньи взял один из листков, лежащих перед ним. – Здесь стоят даты, милорд.

Бумаги были переданы королю. В комнате установилась тишина, пока король просматривал документы. Де Ногаре, растерявшись в первую минуту, собрался с мыслями даже быстрее, чем Изабелла, лицо которой стало мертвенно-бледным.

– Видимо, – начал де Ногаре, – мои свидетели не проинформировали меня о недавних служебных обязанностях обвиняемого, – Гюлимай уже полностью обрел контроль над собой, – но, даже если учитывать только что сказанное, все равно, не может быть сомнений в том, что шевалье де Фонтен в полной мере владел информацией о преступных событиях. Могу ли я напомнить почтенной аудитории, что нет более оскорбительного преступления, чем соблазн вассалом жены своего сюзерена. А если эта соблазненная женщина – член королевской семьи… Поэтому я считаю шевалье де Фонтена не менее виновным в преступных поступках, чем его друзей – братьев д'Олни.