Утки были самыми быстрыми из плавающих птиц и хорошей наградой охотнику — не горсть перьев, как обычная дикая утка, а толстошеие, мясистые, — прекрасная еда для воина. У них были короткие, но очень сильные крылья. Иной раз, когда они бросались в озеро с высоты, казалось, будто сам Тор уронил свой молот Мьёльнир.

Вышло так, что красоту этой сцены заметил лишь я один. Я сказал бы об этом Хастингсу, если б смел. Глаза рабов быстро мутнеют, но мои были еще достаточно остры. Это была красота норвежской весны, еще глубже ранящей сердце своей быстротечностью.

Лето едва-едва показывается в Норвегии, с трудом освобождаясь от ледовых пут.

Вокруг озера стеной стоял сосновый бор, такой густой, что казался черным. Сюда часто приходили волки, медведи и огромные сохатые лоси.

Вода в озере была более синей, чем небо в погожий день, за исключением тех мест, где рос изумрудно-зеленый камыш. Когда же солнечные блики играли на серых спинах уток, казалось, что и они, и вода вокруг них отливали серебром.

— Посмотри, как сияет на солнце оперение птиц! — воскликнул я шепотом.

— Оно не будет так сверкать, когда мои соколы омоют в их крови когти, — проворчал в ответ Бьёрн, не удостоив меня взглядом.

Зато он посмотрел на своего слугу Горма и четырех подлиз — вольноотпущенников, шедших за ним по пятам, словно хвост за змеей. Они смеялись над каждой его шуткой, едва он открывал рот…

Своего сокольничего Сигурда он не одарил взглядом, а из всех людей Бьёрна он единственный был настоящим мужчиной.

Известно, что девы вод часто посещают одинокие озера, и наверное, одна из них обосновалась здесь и услышала похвальбу Хастингса. Во всяком случае, его соколы напрасно поднялись в небо. Один так едва не упал в воду позади утки, рванувшейся вверх.

Горм сказал, что какой-нибудь недруг отравил его, но и другой сокол так же позорно промахнулся. Почти все утки нырнули и спаслись от нападения.

— Господин, у меня есть сокол, которого я хочу испытать, — сказал я.

Хастингс ничем не показал, что услышал меня. Я уже давно заметил, что он часто делал вид, будто не расслышал сказанных слов, когда хотел выиграть время, чтобы принять решение.

Я наблюдал за ним, как раб за кнутом, я давно научился распознавать, когда он хитрит, по движению его густых рыжих ресниц. Только посадив своих соколов с клобучками на головах в клетки, он мельком взглянул на меня:

— Ты, кажется, что-то сказал, Оге? — спросил он милостиво.

Я уже пожалел, что заговорил. В мои планы входило продемонстрировать свою белую соколицу лишь после того, как Рагнар услышит мой рассказ о ней и потребует показать птицу.

Рагнар был жестокий хозяин, и его надсмотрщик со стальными мускулами мог засечь до смерти пятьюдесятью ударами, но я старался не вызывать его гнева.

Китти как-то сказала мне, когда я подрос настолько, чтобы Хастингс приметил меня, что из старого медведя и молодого воина, она бы выбрала медведя.

Хастингс был самым красивым из сыновей Рагнара. Его волосы, брови и ресницы золотисто-рыжего цвета и белоснежные зубы прекрасно сочетались с северным загаром. Сила и грациозность младшего сына Рагнара напоминали об изяществе, красоте и мощи оленя. И, без сомнения, его синие глаза, чистые и смелые, заставляли биться сильней многие девичьи сердца.

И хотя боги дали ему все, чтобы наследовать земли Рагнара, судьба распорядилась иначе — он был младшим сыном, а, значит, последним в очереди.

— Господин, я заговорил, но я не должен был этого делать, до того, как мне прикажут.

— Ты не сделал ничего плохого. Что ты сказал?

— Мои слова походят на орехи без ядер.

— Тем не менее, я разгрызу их.

— Я говорил, господин, что у меня есть сокол, и он может взлететь, если желаете.

— Вот это новость! Раб с соколом! Как же ты заполучил его?

— Я обнаружил ее на дереве. На высокой сосне. Она сидела, сложив крылья, и замерзала. Сперва я подумал, что это лишь небольшой пятнистый сугроб. Я залез на дерево и спас ее.

— Ты приручил и натаскал ее сам, или она улетела от какого-нибудь знатного хёвдинга?

Тут он посмотрел на своих подпевал. Я не знал, что было в его взгляде, но я разглядел, что появилось в их глазах — обещание не насмехаться надо мной.

Ни один из сыновей Рагнара или даже сам великий Викинг не смогли бы этого сделать.

Я был красным, но не от ярости, а от стыда. Ярость не подобает рабу. Чем меньше в нас ее, тем дольше мы живем. Я же не был свободным. Я не был даже домашним рабом — треплем. Я был рабом с ошейником. Но, с другой стороны, он защищал меня от насмешек и оскорблений, как уши защищают осла, а вой — собаку.

Было бы правильным сказать Хастингсу, что мой сокол, наверно, улетел от какого-то хёвдинга. Тогда он забрал бы его, заявив, что найдет этого хёвдинга, настоящего владельца, а сам бы оставил его у себя, да, быть может, бросил бы мне несколько костей со своего стола.

— Господин, всему, что она знает, обучил ее я сам в свободное время. — И я почувствовал, как холод пробежал по спине, когда я добавил: — Правда, она очень быстро училась.

— Ну что же, открой ящик, и мы посмотрим на твою соколицу. Было бы куда лучше для меня, окажись она обычным соколом или кречетом. Внезапно я осознал весь ужас того, о чем с надеждой мечтал: что мой сокол с тех западных островов за горизонтом, о которых рассказывают моряки. И я не сомневался, что мой сокол был лучше тех, что Хастингс, Сигурд Сокольничий или сам грозный Рагнар видели в своей жизни.

Я открыл пыльный ящик. Соколица сидела, поблескивая начищенными острым клювом перышками. И судьбой мне было предначертано поднять ее на вытянутой руке вверх и снять с ее головы кожаный клобучок.

— Убей! — скомандовал я, когда большие золотистые глаза взглянули в мои.

И она взлетела так высоко, что казалась не больше ласточки. Вынырнувшие утки клевали мелкую рыбешку и личинок в холодной прозрачной воде, не замечая охотницу.

— Как ты зовешь ее, Оге? — по-прежнему милостиво спросил Хастингс.

— Стрела Одина, — ответил я.

— Я не знал, что твой бог — Один. — Он подразумевал, что я не был воином и не мог молиться богу воинов, так как мне полагалось взывать к Тору.

— Но я думаю, что Один — бог этого сокола.

— Хороший ответ, и я не отрицаю, что она достойна своего имени.

Неожиданно соколица устремилась вниз, наши сердца не успели трижды стукнуть, мы не могли понять, кто станет ее добычей, так велика была высота. И в тот миг она оправдала свое имя. Она была послана Судьбой, казалось, я слышал пронзительный свист ее падения. И видел белый след в небе. К озеру летела стая нырков. Я заметил их в тот момент, когда они обнаружили прямо над собой Стрелу Одина. Птицы выгнули крылья, скользнули в стороны и с невиданной быстротой помчались назад, стараясь укрыться от когтей и клюва хищника. Но одна из птиц, чье оперенье блестело на солнце ярче других, отстала от стаи. Это был старый селезень, удар его крыла вполне мог перебить руку взрослому человеку. Ему уже сотню раз удавалось улететь от соколов за свою долгую жизнь, и он гордился этим по праву. Но теперь он был обречен, и знал это. Не обращая внимания на испуганную стаю, Стрела Одина преследовала только его одного.

— Ты говоришь, что учил ее лишь в свободное время? — тихо спросил Хастингс, следя за погоней.

— Да, господин. — Я хотел повторить, что она быстро училась, но не стал.

Охотник и его жертва летели так же, как раньше. Быстрые взмахи их сильных крыльев были красивее и изящнее танца девушек у костров Бальдра. Когда между птицами осталось расстояние в рост человека, Стрела Одина рванулась вперед, как молния, словно из тугого лука, чтобы подарить селезню поцелуй смерти. Но он сумел увернуться, этот король кричащих в камышах птиц. Он бросился в сторону, и сильные когти соколицы лишь вырвали несколько перьев из его серебристой спины.

Селезень вновь повернулся, на этот раз против ветра. Он разорвал воздух, как могучий бурав.