- Неплохо. Сколько вас тут?

- Девять, кажется.

- Значит, восемнадцать сосисок, - подсчитала она и добавила: - И девицы тоже есть?

- Нет.

- Ну и отлично, как только в пансионе бабы заведутся, сразу же начинаются ссоры.

- Девушек вы, очевидно, недолюбливаете.

- Знаю я их, вот что, - сказала она и, подняв голову, в упор посмотрела на меня; по ее лицу видно было, что она непоколебимо уверена в собственной правоте.

- У вас есть дочери? - спросил я.

- Одна дочь... с позволения сказать.

- Что ж, девушки проходят через разные этапы, - пробормотал я, пытаясь понять, что она имеет в виду.

- Правильно! Этапы - это точно. Сейчас вот она проходит этап свободной любви.

- Ну да! - воскликнул я. - Подумать только!

- Что подумать только? - переспросила она, застыв со сковородкой в руке и вперив в меня подозрительный взгляд.

- Сам не знаю, - сказал я. - Просто к слову пришлось.

- То-то же, - продолжала она, удовлетворенная моим разъяснением. Совсем несмышленая девка. Сколько я работала, пока на ноги поставила ее, и вот награда - подбросила мне ребенка. Но не думай, что я что-нибудь против него имею, - поспешно добавила она. - Я его очень люблю. - Улыбка смягчила ее отечное лицо. - Он спит со мной. Его силой не вытащить из моей кровати. Не дается, и все тут.

Повариха заинтересовала меня, и я стал проводить немало времени в кухне, разговаривая с ней. Но готовила она отвратительно. Утром она подавала нам на завтрак сосиски, а вечером на ужин "тушеное мясо по-английски". Каждый день одно и то же.

- Нравится тебе "тушеное мясо по-английски"? - как-то спросила она меня.

- Только не каждый день.

- А какого рожна тебе еще нужно? - воскликнула она с возмущением. Может, жареную утку? Меня наняли досмотреть, чтобы вы тут не умерли с голоду, пока старикашка не продаст это заведение. Только черта с два ему это удастся, - добавила она.

Однажды утром я сидел над сосисками - есть их у меня не было ни малейшего желания. Она поставила передо мной на стол чашку чая и, увидев гримасу на моем лице, воскликнула:

- Ты что, не любишь сосиски?

- Нет.

- А я люблю, - сказала она выразительно и, наклонившись, взяла рукой с моей тарелки одну сосиску,

Она тут же съела ее, - и, глядя на это, я внезапно почувствовал, что не в силах буду еще раз сесть здесь за стол.

В тот же вечер один из оставшихся жильцов (а таких было всего трое), сообщил мне, что в доме через две улицы от нас сдается комната. Он видел в окне объявление. Комната без стола за семь шиллингов и шесть пенсов в неделю.

Я пошел посмотреть комнату. Дом был унылый, деревянный, с потрескавшейся и облезшей краской. Дверь мне открыла женщина с усталым лицом, выражавшим тихую покорность судьбе. Она повела меня в кухню, где на простом деревянном столе лежала груда черных женских спортивных костюмов. Женщина работала сдельно для какой-то швейной фабрики. Работа ее заключалась в том, что она выдергивала наметку из готовых вещей, получая по шесть пенсов за штуку.

- Очень глаза устают, когда выбираешь черные нитки из черной материи, пожаловалась она мне, потирая лоб худыми пальцами.

Хозяйка сказала, что завтрак готовить себе я смогу на газовой плитке. Затем она показала мне комнату. Она была больше, чем я ожидал, и в ней стоял стол. Единственное окно выходило на проезд, по обе стороны которого шел высокий забор. Железная кровать не шаталась, когда на нее садились, и одеяло еще не утратило ворсистости. Под столом и кроватью линолеум выглядел совсем новым, с ярким рисунком, но на остальной части пола он истерся до того, что стал ровно-коричневым.

Был в комнате и камин, но известковый раствор между потрескавшимися кирпичами уже давно выкрошился, и теперь трещины были забиты золой. Зола лежала и внутри камина. Дощатые стены были темно-коричневого цвета, только лак, покрывавший их когда-то, с годами вспучился и растрескался, и теперь они стали шершавыми, как наждачная бумага.

В комнате висела одна-единственная картина. На ней был изображен ангел с распростертыми крыльями, в белом одеянии; он держал за ручку златокудрую девочку и по узкому мостику вел ее в темный и мрачный лес. Надпись на картине гласила: "Ее ангел-хранитель".

Когда я разглядывал картину, женщина, до того молча стоявшая за моей спиной, тихо сказала!

- Это не я повесила, - картина уже висела, когда я здесь поселилась.

- Мне она не мешает, - сказал я. - Не беспокойтесь, пожалуйста.

Я снял комнату и в тот же вечере переехал, простившись с кухаркой.

- Желаю тебе удачи, - сказала она. - Я ничего против тебя не имею. Сам живи и другим жить не мешай - вот мое правило.

ГЛАВА 6

В пансионе, каким бы бедным и унылым он ни был, вы всегда ощущаете присутствие жизни в других комнатах. Жильцы ходят, свистят, поют, разговаривают, открывают ящики; из коридора доносятся их шаги. Эти звуки сближают, создают чувство единства и общности интересов, они раздвигают стены, позволяют позаимствовать у других нужные тебе силы.

Между тем комната, снятая в отдельной квартире, находится в некоем вакууме, она изолирована от жизни. В ней царит грусть. Как только вы переступите ее порог, одиночество впивается в вас цепкими пальцами. Вам сопутствуют лишь шорохи вашей одинокой жизни, они звучат, как лишенное смысла эхо. Оставаясь в своей комнате наедине с собой, я начинал испытывать беспокойство. А ведь прежде в мечтах именно такая комната рисовалась мне уединенной кельей, где я смогу читать и учиться, закладывать фундамент, необходимый для того, чтобы я мог возводить на нем здания из слов.

К тому времени я написал несколько небольших рассказов, но в них просто описывались случаи из жизни и даже не делалась попытка что-то обобщить или объяснить. Все они были отклонены редакциями, хотя, как я понял впоследствии, совсем по другим причинам.

Как-то я посетил редактора - одного из немногих приславших мне письмо со словами ободрения, - и он показал мне сделанный тушью рисунок, изображавший женщину в вечернем туалете, которая стояла в небрежной позе у колонны в большом зале и разговаривала с красивым молодым человеком, тоже в вечернем костюме. - В руке она держала бокал с коктейлем и улыбалась своему кавалеру.