— Ты думаешь, что убил меня? — прохрипел темнолицый. — Нет. Сейчас сюда придут мои братья и… и… — Он задрожал всем телом, напрягся и вдруг исчез.

Брагода спускался вниз. Ярость доходила в нем до предела терпимости. Возможно, если бы его вел не дух, а сознание, он услышал бы в себе голос:

«Куда ты? Опомнись, ты только что чудом уцелел. Никто не назовет это трусостью, уходи.»

Но Брагода был задира, и он шел драться, а вернее — умирать. Демоны с молчаливым любопытством наблюдали его напористый шаг. Вдруг, сквозь глухую завесу злости, Брагоду обожгла мысль. «Демоны плотнее, им легче концентрироваться. Зато они менее подвижны, и при падении не могут избежать силы удара о стену времени, если двигаться не равномерно, а рывком.»

Брагода заставил раствориться в себе последний тяжелый сгусток энергии. Он уже сам почти растворился в блеклом эфире поля. Его рывок был внезапным. Демон, прихваченный Брагодой, от неожиданности не успел и вздрогнуть. На этот раз мрачные сотоварищи брагодовой жертвы, не мешкая, пустились вдогонку. Воин летел, не переводя духа. Он чувствовал, как наливается тяжестью упирающийся противник. Лететь становилось все труднее, порыв начал ослабевать. И тут Брагода резко повернул, встряхнув демона, потом еще раз и… прямо перед ними возникли преследователи, Брагода успел увернуться, выпустив из рук жертву. От сильного удара всех демонов разметало по полю.

«Странно, почему они не сливаются, не проходят друг через друга. Если их тела столь плотны, непонятно, как они могут удерживаться воздухом, — думал воин, собираясь с силами. — Концентрация! Ну, конечно же, концентрация. Перед ударом они заметили друг друга, и мгновенное напряжение их тел расшибло им лбы.» Брагода, сложив на груди руки, с нескрываемым удовольствием рассматривал распластанные тела. Его правая ладонь невольно коснулась торчащей рукояти Насара. «Всесвет великий! Так ты все это время был со мной?! И оставил меня на растерзание врагам? Хорош, нечего сказать. А меня-то еще прозвали в Вырии воином Насара! Нет теперь твое имя — нож Брагоды. Постой, о чем это я думал до этого? Ах, да, концентрация.»

Брагода снова летел в страну туманов. Летел спокойно, не восторгаясь ничем, но зная, что он — Волк, и что он действительно из рода Оркса Бешеного, и что слову Перуна можно верить.

В Стране туманов было холодно и сыро. Оболочка Брагоды начала остывать, и воину стало трудно двигаться. Однако мысль его здесь работала еще острее и напористей.

«Захоти я сейчас оказаться внизу, я смог бы это сделать. Смог бы. Почему? Потому, что я знаю, как это сделать. Концентрируясь, оболочка уплотняется, тяжелеет. Но этого недостаточно. Ты хоть тресни, а все равно воздух не пустит тебя вниз. Но если при этом замерзнуть, вот тогда плотность тела прорвется сквозь воздушную твердь. Да только к чему все это?! А что я знаю о той жизни? Только то, что она дала мне дорогу в Вырий? Но ведь там мой меч получил свое имя, и еще… там меня убили. Ценой смерти там обретают рай. А что говорил Перун? Ну да, возвращенные на землю ничего не помнят. И ведь я не помню того, что было со мной там. Есть ли внизу демоны? Конечно же есть, и сюда они, скорее всего, прорываются снизу. Иначе, как объяснить такую плотность их тел? Однако, если они нападают на нас в небе, почему мы не спускаемся для битвы на землю?»

Брагода уже не сомневался в надобности своего прыжка вниз.

Нет, Брагода не знал, что его ждет. Живое существо, закаленное волей, терпит боль. Страдальчески или со слепым, непробиваемым равнодушием. Берсерка с детства приучают не испытывать боли. Колдун после долгого заговора усыпляет боль в молодом воине, нашпиговывая его тело при этом костяными иглами. Есть боль, сгибающая несгибаемых, но и ей можно противостоять. На острие облома жизни она тянет тонкую струну вашего страдания. Но вы остаетесь жить наперекор этому предвестнику подступающего небытия. Вы живете и знаете это, даже если боль выворачивает наизнанку ваши мозги. Но боль, в которую попал Брагода, должна была его убить. Должна была, но не убила. Ни одно живое существо, кроме особ Верховного порядка, не пересекало еще Жерла времен, оставаясь при этом в полном здравии. Только смерть — самый верный проводник жизни — вводит туда людей легко и беспрепятственно. Это жерло выравнивает время Неба и время Земли, текущее в разные стороны.

Брагода очнулся, найдя себя в забвении. Он осознавал себя и осознавал, что мир вокруг него изменился. Внизу, куда ни брось взгляд, клокотало и дыбилось холодное море. Тихо постанывал ветер, кусая волны. К увиденному им не хватало разве что трагедии. Но она не заставила себя долго ждать. Там внизу дрожал одинокий, затираемый волнами струг. Любая из волн могла его опрокинуть. Беспомощность лодки перед неуемной стихией невольно обратила мысли Брагоды к собственному положению. Он был таким же одиноким в чужом мире. Мире, стертом из его памяти и малопригодном для сына Неба. Законы сознания и бытия здесь, должно быть, отрицали уже самое существование Брагоды. Да, он был один. Даже малой помощи пояснением и добрым советом ждать было не от кого. Жизнь началась сначала. Лучшим спутником Брагоды сейчас мог бы оказаться какой-нибудь ребенок, за каждым шагом которого следовала бы незримая тень небесного воина. Каково же было удивление Брагоды, когда прямо под собой, в струге, он увидел изможденного и полуживого малыша.

Теперь уже он не стал бы с благопотребной тоской взирать на долгую гибель в волнах этой маленькой лодки. Но что мог сделать Брагода, если дощатая плоть, к которой он прикасался, не чувствовала никакого прикосновения? Брагода носился над морем, пытаясь обуять ветер, подпирал налетавшую на струг волну — все было напрасно. Он беспомощно опустился на корму лодки и склонил голову. Что-то в этом беспомощном ребенке показалось Брагоде знакомым. Тревожное таинство, им или не им прожитого, залегло у чувствительной сердцевины его существа. Однако, Брагода все-таки отнес это чувство на счет неосознанной тяги человека переносить на себя чужие впечатления и поступки. Так или иначе, неожиданно возникшая надежда таяла на глазах. Струг зачерпнул бортом, осел. Ребенок приподнялся на руках. Брагода не видел его лица, но предположил, что в детских глазах надежда должна угасать горетерпимее, чем у взрослого. И туг из-под самой воды показался зоряный парус. Форштевень оскалился зубастой головой дракона, взлетел над подсевшим стругом.