Ранним вечером он везет меня на своем «Вольво-У40» на экскурсию по заснеженным «линусовским» местам, показывая внушительное здание начальной школы, где учились и отец, и сын, проезжая мимо квартиры бабушки с дедушкой, где Линус провел первые три месяца своей жизни, и мимо дома с видом на парк, где семья жила следующие семь лет. Один год из этих семи – Линусу тогда было пять – Нике провел в Москве: учился коммунизму. Потом он показывает мне бледно-желтое здание, где расположена квартира, в которую Линус с сестрой переехали после развода родителей – на первом этаже там теперь видеомагазин для взрослых вместо магазина электроники, который был во времена детства Линуса. И наконец, мы проезжаем мимо самого внушительного из зданий – пятиэтажного дома, в котором жили бабушка с дедушкой Линуса по материнской линии и где родилась Linux. Мать Линуса Анна по-прежнему живет там. Район напоминает верхнюю часть манхэттенского Ист-Сайда в декабре.

Нике весел, умен и полон самоиронии. У него много общих жестов с сыном – например, они одинаково обхватывают подбородок ладонью во время разговора. И улыбки у них похожие. В отличие от сына, он всю жизнь занимается спортом – социалистическая закалка. Он играет в баскетбол, бегает по восемь километров в день и полюбил по утрам плавать в ледяной озерной воде. В пятьдесят пять у него спортивная походка тридцатипятилетнего. Еще одно отличие от Линуса: у Нике, похоже, бурная личная жизнь.

Мы ужинаем в шумном ресторане в центре Хельсинки, и Нике рассказывает о трудностях, которые Линусу пришлось пережить как сыну суперактивного коммуниста, постоянно выступавшего с речами, а одно время даже занимавшего небольшой общественный пост. Он объясняет, что Линуса часто дразнили из-за радикализма его отца, а некоторым детям даже запрещали с ним играть. Поэтому, говорит Нике, его сын всегда стремился держаться подальше от левого движения, которое было фоном его детства. «Он не давал мне говорить на эти темы. Он выходил из комнаты, – рассказывает Нике. – Или же старался подчеркнуть, что придерживается противоположного мнения. Я знаю, Линуса дразнили в школе из-за меня. Он старался дать мне понять, что я не должен ставить его в такое сложное положение».

Нике привозит меня к себе домой, чтобы угостить пивом. Он живет к северу от делового центра в одном из домов, построенных в 20-е годы для рабочих. Мы поднимаемся по ступенькам в квартиру и снимаем обувь при входе. Жилище выдержано в стиле контркультуры конца 60-х с плетеными абажурами, настенными украшениями и третьего мира, домашними растениями. Мы сидим за кухонным столом, Нике разливает пиво, мы разговариваем о детях. «Не нужно думать, что именно мы делаем детей тем, что они есть», – говорит он, доставая мобильный, чтобы позвонить женщине, с которой живет. Нике замечает, что Линус только сейчас начинает читать исторические книги, которые он подсовывал сыну годами, а прочитать стихи собственного дедушки, вероятно, так и не удосужился. Я спрашиваю Нике, выражал ли он когда-нибудь интерес к программированию, просил ли Линуса объяснить азы. Он отвечает, что никогда этого не делал. Отцы и дети – разные личности, поясняет он. Лезть в увлечение Линуса так же недопустимо, как «посягать на его душу». Похоже, ему нравится быть отцом известного человека. В очерке, напечатанном о Нике после получения премии, приводится его рассказ о том, как – еще когда он забирал Линуса с детской площадки – дети, показывая на него пальцами, кричали: «Смотрите, вон отец Линуса!»

Сара Торвалъдс приехала на поезде из маленького городка, расположенного к западу от Хельсинки, где названия улиц пишут сначала на шведском, а потом уже на финском, где у нее хватает денег на квартиру с ванной и сауной и где – к ее радости – на улицах звучит шведская, а не финская речь. Как она объясняет, она относится к меньшинству среди меньшинства: в юности она перешла в католицизм, в результате чего оказалась среди 10 процентов нелютеранского населения Финляндии и вынудила своего агностика отца на несколько недель отречься от нее.

Она сегодня приехала в Хельсинки учить детей катехизису в рамках финансируемой правительством программы. Мила, жизнерадостна и в свои двадцать девять искренностью и серьезностью напоминает деловую старшеклассницу. Светлая кожа– и круглое лицо делают ее смутно похожей на старшего брата, но очевидно, что она гораздо общительнее его: во время нашего разговора она все время перекидывается текстовыми сообщениями с друзьями, с которыми наметила встретиться в тот же день. Она с успехом руководит собственным бюро переводов.

Полдень, и Сара везет меня пообедать с матерью, останавливаясь по дороге в разных памятных ей с детства местах: Кошачий парк, начальная школа. «Мои родители были членами коммунистической партии, поэтому в детстве нам внушали, что Советский Союз – хорошая страна. Мы ездили в Москву, – рассказывает она. – Мне больше всего запомнился огромный магазин игрушек – в Хельсинки таких больших нет». Когда родители развелись, ей было шесть лет. «Помню, как нам сказали, что папа теперь всегда будет жить отдельно. Я тогда подумала – вот хорошо, ссоры кончатся. Вообще-то он подолгу жил в Москве, поэтому мы привыкли, что он уезжает», – говорит Сара. В десять она решила переехать к отцу, в город Эспоо, расположенный неподалеку от Хельсинки, а не жить с матерью и Линусом. «Не то чтобы я не хотела жить с мамой. Я просто не хотела жить с Линусом. После этого мы с ним ссорились только по выходным. А обычно мы ссорились все время. И только когда мы стали старше, мы постепенно стали меньше ссориться».

Мы заезжаем к Анне Торвальдс в ее квартиру на первом этаже, и она радостно встречает нас. Все зовут ее Микке. Она не дает мне снять обувь по финскому обычаю: «Что за глупости! Здесь все равно грязно. Хуже уже не будет». Она невысокая, темноволосая, схватывает все на лету. Через несколько секунд после нашего приезда звонит телефон. Агент по недвижимости хочет показать мне свободную квартиру неподалеку от Микке, чтобы я мог описать ее Линусу и передать ему материалы о ней на случай, если тот захочет купить эту квартиру, чтобы иметь собственное пристанище в Хельсинки. Мы входим в просторную квартиру, где агент – вылитая Аннет Бенине в «Красоте по-американски» – велит нам перед осмотром надеть на обувь синие тряпичные тапочки. Вскоре она нарочито бодрым тоном заявляет: «А вот эта комната – идеальное место для хранения старинных произведений искусства, которым опасен солнечный свет». Микке смотрит на меня заговорщически и ехидно говорит: «Какой изящный способ сообщить, что это темная комната!»