- Хватит болтать, Утана! Или ты с нами или против нас. Если с нами пойдешь за Аранху. Если против...

Куруш медленно приблизился к Утане и навис над ним, будто собираясь клюнуть крючковатым носом в темя.

Рука царя продолжала дзиркать ножом о точило. При каждом рывке уши дикой ослицы, чуявшей непоправимую беду, то сходились, то расходились, как ножницы. На каждый скрежещущий звук ножа сердце степной красавицы отвечало гулким ударом. Когда визг железа стихал, оно испуганно замирало. Уже? Пока точат нож, ослица жива. Что будет, когда его перестанут точить?

- Разве я пойду против отчизны? - проворчал Утана. Понял купец: сопротивляться сейчас царю бесполезно и опасно. Свои - далеко. Куруш зарвался и может сгоряча натворить такое... - Именно о благе отчизны я и заботился, когда отговаривал вас от войны с кочевниками. Видно я ошибаюсь. Прости, государь, мою глупость. Утана готов двинуться не то что за Аранху - за Яксарт и Ранху готов пойти! Снаряжу тысячу конных и тысячу пеших.

И мстительно добавил про себя:

"Петух сказал: "Я свое прокукарекаю, а с рассветом будь что будет..."

- Ага! - Дзир-вжиг. - Это - другой разговор. - Куруш злорадно улыбнулся. Унизил врага. Подчинил врага железной воле царской.

Надо завтра же засадить писцов за работу, заново переделать надпись для Стана богов. К чему прикидываться благодетелем человечества? Куруш мягкосердечный государь-отец? Чушь! Народ - глуп. Он уважает не доброту, а жестокость.

Персы возбужденно смеялись, азартно, до красноты, чуть ли не до дыр, потирали руки, резко сгибали и выпрямляли ноги, притоптывая не хуже застоявшихся коней. Война! Глаза их пылали алчностью.

Будто перед ними уже заблестели переливчато хвосты соболей и чернобурых лис из черных лесов северных.

Будто не кузнечики прыгали у ног, а трепетала белая и вкусная рыба ранхская.

Будто кто-то принес радостную весть: "Спешите! Толпы узкоглазых людей, истомившихся от ожидания, скитаются в Золотых горах, источая ручьи горячих слез; на утесах слышатся удары кулаков о грудь, тяжкие вздохи, скалы содрогаются от жгучих восклицаний: "О, где же, где же эти горбоносые милые персы? Почему они медлят, почему не придут поскорей, чтобы забрать у нас сокровища?!"

- Во имя Ахурамазды мудрого, сильнейшего из божеств! Да будет удачен мой поход.

Куруш бросил камень, запрокинул дрогнувшей от ужаса дикой ослице голову, придавил коленом и одним взмахом отточенного ножа рассек ей горло.

Михр-Бидад скверно ругаясь и потрясая палкой, загнал усталых заложников в темный сарай, приставил к тщательно запертой двери стражу и отправился домой.

Оранжевый диск солнца только что скатился за тяжелую, кое-где разрушенную громаду городской стены, выступающей резко, темной зубчатой горой, на палевом поле заката.

Изнутри стена, хаос плоских крыш, щели узких переулков тонут в плотной лиловато-синей тени. Свет вечерней зари, прорываясь через вереницы высоких бойниц в город, рассекает синеву рядами прозрачно-розовых лучей.

"Похоже на полосатую хорезмийскую ткань. Вот уж мы скоро награбим этих тканей. И тканей, и кож, и посуды, и всякого иного добра наберем по четыре вьюка. Посчастливится - косяк сакских кобылиц можно пригнать. У них много. Каждому достанется хорошая доля".

Людей на улице немного. Да и те почти все свои. Партов, местных жителей, частью вытеснили в селения. Частью заклеймили, угнали на дорожные работы, распределили по царским садам, мастерским, скотоводческим хозяйствам. Частью раздали вельможам, начальникам и простым воинам.

В освободившихся домах поселились с женами, детьми и прочими родичами копейщики и меченосцы, щитоносцы и лучники персидского отряда, размещенного в Ниссайе. Одно из просторных жилищ занимает семья Михр-Бидада. К ней, к семье, и спешит сейчас доблестный арий, сын ария.

Михр-Бидад входит во двор, как можно выше задрав голову.

Как живот - от гороховой похлебки, молодого перца пучит от нестерпимого желания поскорей рассказать домочадцам, что приключилось с их ненаглядным Михр-Бидадом сегодня.

Обычно согнутый наподобие лука вперед, он нынче так заносит нос и выпирает тощую грудь и брюхо, что выгибается, опять же, точно лук, но теперь уже назад, и тетива его становой жилы звенит от ликования. Будто на Михр-Бидада упала тень сказочной птицы Хумаюн. Говорят, человек осененный ее крылами, непременно удостоится царской тиары.

Ах, братья, какая удача.

Ох, други, какой успех.

У наполненного мутной водой бассейна, на ковре под яблоней, сидят родители Михр-Бидада, младшие братья и сестры, жена с шестимесячным ребенком на смуглых руках. Они ждут Михр-Бидада к ужину.

Рядом, на циновке - рабы с женами и детьми. На Востоке хозяин и раб вместе работают. Правда, большая часть труда выпадает на долю раба. На Востоке хозяин и раб вместе едят. Правда, большая часть пищи выпадает на долю хозяина.

- Иду на войну, - важно объявляет Михр-Бидад, сбросив сапоги, вымыв руки и усевшись рядом с отцом, по правую руку. После отца - он старший мужчина в семье. По левую руку от хозяина - хозяйка.

- Вах! - восклицает старик. - Против кого война?

- Против саков аранхских.

- Доброе дело, доброе - оживляется старик, бывалый рубака, дравшийся с мадами, ходивший на Лидию. - У саков, я слыхал, хорошие кони и овец много.

- Тебе бы только овец и коней! - вздыхает старуха. - У саков, я слыхала, и луки неплохие, и стрел у них немало. Да и сколько их достанется, овец и коней? Гонят на войну - обещают десять сум золота. А как начнут делить добычу - одни объедки нам остаются. Лучшее уходит в казну царя, в лапы его приближенных.

- Молчать пустая ступа! Где ест тигр, там сыт и шакал. И тебе перепадет что-нибудь. Вам, бабам, только б вздыхать. Мужчина сотворен для битв.

- Сегодня беседовал с Курушем, - небрежно говорит Михр-Бидад и зевает равнодушно и скучающе. А самому... самому так и хочется вскочить и пуститься в пляс.

- Вах! - подпрыгивает старик. - И что?

- Царь запомнил меня еще с тех дней, когда я был у него в Задракарте. "Раносбат хвалит тебя, - сказал Куруш. - Я люблю храбрых и преданных людей. Служи так же хорошо, и ты станешь одним из моих телохранителей".