Все это нам объяснили еще в Калькутте, откуда мы поездом отправились в Дарджилинг. Можно было бы лететь самолетом, но мы не так уж торопились; к тому же говорили, что поезд идет по замечательным местам.

И действительно, тут было на что посмотреть! Я северянин, и у меня временами прямо голова кружилась от этого обилия красок и запахов. Дорога по ту сторону Ганга на протяжении многих километров шла прямо через чащу девственного тропического леса. Наши северные леса с их строгой красотой не дают даже приблизительного представления о варварской пышности джунглей. Деревья здесь до такой степени перевиты лианами — диким перцем, виноградом, орхидеями самого причудливого вида и окраски, — что все это образует сплошную непроницаемую завесу. Воздух густой, влажный и пропитан крепчайшей смесью запахов, таких же резких и раздражающих нервы, как краски здешних цветов.

— Это же невозможно! — невольно вырвалось у меня, когда поезд врезался в эту дурманящую чащу.

— Здесь все возможно, — сказал англичанин Монтегью Милфорд.

Меня еще в Калькутте очень заинтересовал этот высокий худощавый человек с бронзовым от тропического солнца лицом и ярко-голубыми глазами. Я хорошо знаю английский язык и охотно беседовал с Милфордом. Он долго жил в Индии, бывал в Непале и Тибете. Говорил он очень спокойно и немного медлительно, но я, несмотря на живость своего характера, даже радовался этому, — так легче было понимать английскую речь. А разносторонние познания этого англичанина меня поражали — особенно когда он рассказывал об Индии, о Гималаях, о Тибете. Благодаря ему я еще до отъезда из Калькутты узнал массу полезнейших вещей и твердо решил во время всего путешествия держаться поближе к Милфорду. Тем более, что и человек он был пресимпатичный. Пил, правда, на мой взгляд, многовато; я даже удивлялся, как можно пить спиртное в такую жару, а он только посмеивался. Впрочем, пьяным я его никогда не видел.

Вот и сейчас он сделал большой глоток из крышки походной фляги, висевшей у пояса.

— Советую и вам хлебнуть, бэби, — он называл меня «бэби», хотя был не так уж намного старше меня: мне было 26 лет, ему — 35. — Тераи — значит «сырая страна». Этот душистый воздух насквозь пропитан дыханием болот. Под красотой тут скрывается смерть.

Он протянул мне флягу, но я молча покачал головой.

— Ну, и глупо, — невозмутимо проговорил Милфорд. — Заметьте себе, трезвенник, что я сам видел людей, которые схватывали смертельную лихорадку, стоя вот так же, как мы с вами, у окна поезда, несущегося через тераи. Ведь сквозь эту чащу не пробивается ни солнце, ни ветер — раздолье для миазмов. Туземцы говорят, — в некоторых местах тераев такой густой удушливый, туман от испарений почвы, что звери и птицы погибают, если попадут в эти райские местечки. Я там, конечно, не бывал, но поверить готов.

Я тоже поверил этим рассказам — в поезде многие уже побледнели и жаловались на головную боль. Теперь мы с некоторым страхом смотрели на зловещую красоту джунглей и с нетерпением ждали, когда выберемся наконец из этих дебрей.

И вот постепенно дорога, петляя, начала подниматься в гору. Мы по-прежнему не отрывали глаз от окон. Лес менялся на глазах. Понемногу редела непроницаемая зеленая завеса. Вот уже возникли в ее разрывах отдельные исполинские деревья, густо увитые лианами, разукрашенные пестрыми орхидеями. Все реже попадались пальмы. Их сменили гигантские папоротники, поражавшие красотой и пышностью. Воздух стал чище, свежее; мы вздохнули с облегчением.

— Дуб! Дуб! — в восторге закричал вдруг немец, указывая на могучее дерево у края дороги.

Действительно, стали попадаться дубы, буки, каштаны. Мы радовались, будто вернулись на родину. Правда, и эти привычные, родные деревья отличались здесь необычайными размерами и пышностью листвы.

Поезд упорно полз все выше и выше. Иной раз на поворотах он так круто брал вверх, что жутко становилось. Внизу открывалась бездонная пропасть, вверху громоздились скалы, густо поросшие лесом.

— Внимание, сейчас будем проезжать интересное местечко, довольно усмехаясь, заявил Милфорд.

Я поглядел — и зажмурился на секунду. Поезд огибал по узенькому карнизу угол отвесной скалы. Внизу зияла бездна, вагон, казалось, висел над пустотой.

— Ничего себе! — пробормотал я.

Боязнь высоты меня никогда не мучила в горах, но там полагаешься на свои мускулы, а тут — дело другое: сидишь беспомощно в поезде, который точно по воздуху ползет и того гляди загремит вместе со всеми пассажирами в эти самые тераи, на поживу крокодилам и пиявкам. Поневоле жутко станет.

Милфорд тихо засмеялся, глядя на меня.

— Это называется «Угол борьбы на смерть», - сообщил он. Я с огорчением отмечаю, что этот чудесный вид на загробную жизнь вы оценили отрицательно. Ах, эти атеисты!

— Меня пока интересует не загробный, а загималайский мир, — буркнул я, недовольный тем, что Милфорд заметил мой страх.

— Увидите и Гималаи, бэби, — ответил Милфорд и пояснил, глядя вниз: — Поезд здесь, насколько я знаю, никогда не срывался. Разве если дождями размоет дорогу… Но ведь сейчас не период дождей.

Петли дороги становились все более крутыми. Поезд поднимался резкими зигзагами. Воздух был приятен, но после духоты тераев казался нам слишком свежим.

Поезд остановился на станции Курзеонг на высоте 1350 метров. Мы уже оделись по-зимнему — и все же потирали руки от холода. Я теперь с удовольствием отхлебнул виски из фляги Милфорда, хотя напиток этот мне не очень понравился, — на мой взгляд, наша «Столичная» куда лучше. Я, конечно, не сказал этого Милфорду, но он, к моему удивлению, сам заявил: «Конечно, бэби, русская водка лучше, но здесь ее нет!» Мне стало тепло и хорошо. На станции мы все перекусили, погуляли по платформе, подставляя лицо прохладному ветру, дующему с еще невидимых снежных высот.

Нас атаковала толпа темно-коричневых от смуглоты и грязи ребятишек с копнами спутанных черных волос. Они наперебой предлагали нам каких-то бабочек величиной с воробья, громадных жуков, расписанных всеми цветами радуги, совали в руки букеты орхидей, папоротников. Мальчишка лет десяти на вид, крепыш с монгольскими узкими глазами, ткнул мне в руки прекрасный букет золотых с белым орхидей. Я было покачал головой — на что мне цветы в дороге? Но Милфорд, смеясь, посоветовал мне взять букет и заплатить хоть что-нибудь.

— Я этих сорванцов знаю, — добавил он, — того и гляди, в отместку сунут вам в карман или за шиворот какую-нибудь вонючку — неделю потом не отделаетесь от аромата тропиков!

Он сказал что-то мальчишке на языке хинди — тот засмеялся и ответил на ломаном английском: «Не понимаю!»

— Ну, конечно, шерп! — сказал Милфорд. — Будущий проводник экспедиции. Джомолунгма, Кангченджунга, Аннапурна, э?

Мальчишка заговорил, оживленно жестикулируя и показывая на север. Милфорд вслушался.

— Он не шерп, а тибетец. Разбойник отчаянный, видно. Берите букет, дайте монетку, бэби. Энергию надо уважать.

За Курзеонгом вдоль дороги стали попадаться хвойные деревья; их становилось все больше. Отсюда открывался вид на громадную равнину Индии — над ней все время клубились облака, в их разрывах виднелись леса и ослепительно сверкала под горячим южным солнцем река. Поезд шел в облаках; иногда становилось темно, как ночью, — свинцово-серые клубящиеся тучи заволакивали все вокруг. Мы жадно вглядывались в туман, застилавший дорогу впереди, — неужели не покажутся хоть на миг вершины Гималаев? И вот на каком-то крутом повороте разорвалось серое полотно тумана, и перед нами вдали возникла сверкающая гряда на Синем, девственно-чистом небе. Под нами плыли облака, освещенные солнцем, но мы не отрывали глаз от сияющих вершин. Еще поворот пути — и горы исчезли.

Мы приближались к Дарджилингу.