ОНА: Спасибо, Эрик. Через три дня я снова буду для тебя петь. Ты будешь там?

ОН: Конечно. Ближе, чем ты думаешь.

ОНА: Тогда я буду петь для тебя так, как я никогда не пела раньше.

В этот момент я увидел нечто такое, что заставило меня практически выпасть из моей контрольной будки. Каким-то образом второй человек смог пробраться в Лабиринт. Как он это сделал, я никогда не узнаю, но точно не через эту единственную дверь, которая мне известна, так как она была подо мной, а ей не пользовались. Наверное, он проскользнул через какой-то тайный проход, который никому раньше не был известен, кроме его создателя. Я подумал по началу, что это я вижу отражение того, кто разговаривал с дамой, но я вспомнил о плаще, а на этой фигуре – также во всём чёрном, – не было плаща, а лишь узкий чёрный сюртук. В одном из внутренних проходов я увидел, что он приник ухом к тоненькой трещине, что разделяли два зеркала. За этой трещиной располагалась тайная комната, где разговаривала дама со своим бывшим возлюбленным.

Наверное, он почувствовал мой взгляд, потому что он внезапно обернулся, огляделся, а затем посмотрел вверх. Зеркало на потолке выдало нас друг другу. Его волосы были чёрными, как и его сюртук, а лицо белое, как его рубашка. Это был тот самый негодяй, который представился Мальтой. Два горящих глаза зафиксировались на мне на один миг, а затем он исчез, побежав по коридорам, казавшимся посторонним совершенно непроходимыми. Я спустился из будки, пытаясь остановить его, вышел из здания и обежал его вокруг. Он значительно опережал меня, выбравшись через секретный проход, и кинулся к воротам. В моих огромных неуклюжих башмаках Зазывалы ни о каком беге речи идти не могло.

Поэтому я смог только смотреть. Рядом с воротами стояла ещё одна коляска с закрытым верхом, к ней и кинулся бегущий человек, запрыгнул внутрь, захлопнул дверь, и коляска тронулась. Это была явно частная коляска, потому что подобные невозможно найти на Кони-Айленде.

Но прежде чем он добежал до коляски, он пробежал мимо двух человек. Ближе к Лабиринту Зеркал стоял молодой репортёр, и когда фигура в сюртуке пробежала мимо него, он закричал что-то, но что, я не смог услыхать, потому что звук унесло порывом ветра. Репортёр посмотрел вслед ему с удивлением, но не сделал никакой попытки остановить его.

Перед воротами возвышалась фигура священника, который отвёл маленького Пьера назад, в их коляску, и шёл обратно, чтобы найти свою нанимательницу. Я увидел, как этот бегущий человек на секунду замер и уставился на священника, а затем кинулся к коляске. К этому времени мои нервы пришли в полный беспорядок. Поиск среди музыкальных шкатулок-Обезьянок той, которая играет мелодию, что так и не удалось найти; ещё более странное поведение человека, который называл себя Мальтой и допрашивал невинного ребёнка; конфронтация, полная ненависти, между этим Мальтой и католическим священником, а затем катастрофа в Лабиринте Зеркал, когда все рычаги вышли из-под контроля, и эти ужасные признания, которые я слышал от примадонны и мужчины, который явно был когда-то её любовником и отцом её ребёнка. Наконец, вид Мальты, который подслушивал их разговор… всё это было слишком. В своём смятении я совершенно забыл, что бедная мадам де Шаньи всё ещё оставалась запертой в Лабиринте Зеркал.

Когда я вспомнил об этом, я поспешил освободить её. Все рычаги вновь чудесным образом работали, и вскоре появилась она, смертельно бледная и притихшая. Но она очень вежливо поблагодарила меня за все мои усилия, оставила мне щедрое вознаграждение и села в коляску вместе с сыном, священником и репортёром. Я проводил её до ворот.

Когда я вернулся в Лабиринт Зеркал, я получил ещё один шок. С подветренной стороны здания, глядя вслед отъехавшей коляски, увозившей его сына, стоял этот человек. В этом у меня не было никаких сомнений: чёрный развевающийся плащ выдал его. Ещё одно действующее лицо в этих странных событиях, происходивших внутри Лабиринта, но именно его лицо заставило мою кровь похолодеть в жилах. Опустошённое лицо, на три четверти закрытое маской, а за ней горели злобой глаза. Это был человек, на жизненном пути которого было множество препятствий; человек, который не привык, чтобы ему противоречили; опасный человек. Он не услышал меня, поскольку шептал что-то про себя низким голосом, похожим на рычание: «Пять лет, пять лет, никогда, он мой и я заберу его». Он обернулся и исчез между двумя рядами палаток и старой каруселью. Позже я нашёл, что в заборе со стороны Сёрф-авеню две доски были сняты. Я никогда его больше не видел, так же, как и того, подслушивавшего.

Я долго думал потом, следует ли мне что-нибудь предпринять, стоит ли мне предупредить виконтессу, что этот странный человек не хочет ждать своего сына пять лет? Или, может быть, он успокоится, когда поостынет его гнев? Что бы я там ни слышал, это было семейным вопросом, и уж как-нибудь там всё разрешиться само. Так я убеждал себя. Но во мне не зря текла кельтская кровь. И даже когда я сейчас пишу все эти строки обо всём, что я видел и слышал здесь вчера, я чувствую, как они складываются в дурное предзнаменование.

Собор Святого Патрика, Нью-Йорк Сити, 2 декабря 1906

«Господь, смилуйся, Христос, спаси и сохрани! Много раз я взывал к Тебе. Чаще, чем я смогу вспомнить. Под палящими лучами солнца и в ночной тьме, на мессе в Доме Твоём и в тиши моей комнаты. Иногда мне даже казалось, что Ты можешь ответить мне, мне казалось, что я слышу Твой голос, казалось, Ты направляешь меня. Было ли это глупостью и самообманом? Неужели мы на самом деле в молитве общаемся с Тобой? Или мы слушаем себя?

Прости мне сомнения, Боже. Я так старался обрести истинную веру. Услышь меня сейчас, прошу Тебя, ибо я в смятении и напуган. Потому что не учёный говорит с Тобой, а ирландский фермерский мальчик, которым я был рождён. Пожалуйста, выслушай меня и помоги мне».

«Я здесь, Джозеф. Что смущает разум твой?»

«Впервые в своей жизни, я думаю, я по-настоящему напуган. Я боюсь, но не знаю почему».

«Боишься? Со страхом я знаком лично».

«Ты, Боже? Конечно же, нет!»

«Напротив. Что ты думаешь, чувствовал я, когда они привязали мои запястья к кольцу в стене Храма и бичевали меня?»

«Я просто не мог представить, что Ты тоже мог изведать страх».

«Я был тогда человеком, Джозеф. Мне были присущи все человеческие слабости и недостатки, в этом был весь смысл. А человеку свойственно испытывать страх. Поэтому, когда они показали мне многохвостую плеть с вплетённым железом и свинцом и сказали мне, что будет, я закричал от страха».

«Я никогда не думал об этом подобным образом, Господи. Об этом не говорили».

«Это из сострадания. Почему ты боишься?»

«Я чувствую, что что-то происходит вокруг меня в этом жутком городе, а я не могу понять, что именно».

«Тогда я сочувствую тебе. Страх перед тем, что ты можешь понять, уже достаточно плох, но у него – свои пределы. Другой страх хуже. Что ты хочешь от меня?»

«Мне нужны Твои мужество и сила».

«Они уже у тебя есть, Джозеф. Ты унаследовал их тогда, когда принял мои обеты и облачился в мои одежды».

«В таком случае, я не достоин их, Боже, поскольку они ускользают от меня. Боюсь, Ты избрал слабый сосуд, когда остановил свой выбор на фермерском мальчике из Мулленгара».

«На самом деле это ты избрал меня. Но неважно. Неужели мой сосуд треснул, и разве ты подводил меня?»

«Я согрешил, конечно».

«Конечно, кто не грешит. Ты испытывал вожделение к Кристине де Шаньи».

«Она красивая женщина, Боже, а я всё же мужчина».

«Я знаю. Я им был когда-то. Это очень тяжело. Ты исповедался и был прощён?»

«Да».

«Что ж, мысли и есть всего лишь мысли. Больше ты ничего не сделал?»

«Нет, Господь. Только мысли».

«В таком случае, я, возможно, могу сохранить свою веру в фермерского мальчика немного дольше. А в чём заключаются твои необъясненные страхи?»