Несмотря на эту надежду, первое утро было очень напряженным. Махтаб молчала, когда я завязывала ей такой же платок, какие носили другие девочки в школе. Она не произнесла ни единого слова, пока мы не оказались в канцелярии школы, где ассистентка учительницы протянула руку, чтобы проводить ее в класс. Тут уже Махтаб не выдержала. Сдерживаемые слезы брызнули у нее из глаз. Она судорожно схватилась за край моего пальто.

Я встретила взгляд Муди. Глаза его не выражали ни тени сочувствия, только угрозу.

– Ты должна идти, Махтаб, – сказала я, с трудом сохраняя спокойствие. – Все будет хорошо. Мы приедем за тобой, не волнуйся.

Ассистентка повела Махтаб. Девочка пыталась быть стойкой, но, когда мы с Муди повернулись к выходу, то услышали ее громкий плач, вызванный болью расставания. Сердце мое разрывалось, но я знала, что не могу противостоять безумцу, который сильно держал меня за плечо и вел к выходу.

Мы сели в оранжевое такси и молча поехали домой. Здесь нас уже ждала Насерин с сообщением:

– Звонили из школы. Махтаб устроила там переполох. Вы должны поехать и забрать ее.

– Это ты во всем виновата! – рычал Муди. – Ты ее так настроила! Она перестала быть нормальным ребенком. Ты ее все время защищала!

Я молча слушала эти упреки, не желая рисковать. Я виновата? Мне хотелось кричать: «Это ты перевернул всю ее жизнь!» Но я молчала, зная, что то, о чем он говорил, было частично правдой. Да, я оберегала Махтаб, боялась потерять ее из виду, страшилась, как бы родственники Муди не настроили его забрать ее у меня. Моя ли это была вина? Если когда и существовала ситуация, требующая от матери чрезмерной опеки, то она была как раз в этом случае.

Муди выбежал из дома и вскоре появился, таща за собой рыдавшую Махтаб.

– Завтра же вернешься в школу, – приказал он, – и останешься там. Будет лучше, если перестанешь плакать.

Весь остаток дня я уговаривала Махтаб.

– Ты должна сделать это, – говорила я. – Будь сильной, большой девочкой. Ты знаешь, что Бог будет с тобой.

– Я просила Бога найти какой-нибудь способ, чтобы я не пошла в школу, – плакала Махтаб, – но он не услышал мою молитву.

– Может, услышал, – заметила я, – может быть, есть какая-нибудь причина, по которой тебе нужно идти в школу. Не думай никогда, что ты одна, Махтаб. Бог всегда с тобой. Он будет заботиться о тебе. Не забывай помолиться, когда тебе страшно, когда чувствуешь себя покинутой и не знаешь, что происходит.

Несмотря на мои советы, на следующее утро Махтаб встала сразу с плачем. Сердце мое разрывалось, когда Муди схватил ее и повел в школу, не позволив мне сопровождать. Плач моей испуганной девочки звучал у меня в ушах еще долго после ее ухода. Я нервно мерила шагами комнату и пыталась проглотить твердый ком, который стоял у меня в горле. Я ждала, пока вернется Муди и расскажет мне обо всем.

Но Эссей задержала его на крыльце и сообщила, что опять звонили из школы и просили, чтобы он забрал Махтаб. Девочка очень непослушная, и ее крики всполошили всю школу.

– Еду за ней, – бросил он в ярости. – Я ей так задам, что в следующий раз она останется в школе.

– Прошу тебя, не обижай ее, – кричала я вслед ему, – я поговорю с ней!

Он не бил ее. Вернувшись из школы, он злился больше на меня, чем на Махтаб. Оказалось, что ханум Шахин попросила его о том, на что ему не хотелось соглашаться.

– Они хотят, чтобы ты приводила ее в школу и сидела там до окончания уроков. Во всяком случае, несколько дней. Только при таком условии ее примут, – недовольно сказал он.

Значит, что-то начало действовать! Я была угнетена тем, что он заставлял Махтаб ходить в иранскую школу, и вдруг передо мной открылась возможность регулярно выходить из дома.

Обеспокоенный такой развязкой, но не видя иного выхода, Муди сразу же выдвинул свои условия:

– Ты должна сидеть возле канцелярии, никуда не отходя. Тебе нельзя пользоваться телефоном.

– Хорошо, – согласилась я, в глубине души считая это условие та'ароф.

На следующий день мы втроем отправились в школу. Махтаб была испугана, но не настолько, как в предыдущие два дня.

– Твоя мать останется здесь, – сказал Муди Махтаб, указывая на стул в коридоре у дверей канцелярии.

Махтаб кивнула головой и позволила ассистентке проводить себя в класс. На полпути она остановилась и оглянулась. Увидев меня на стуле, пошла дальше.

– Ты должна оставаться здесь, пока я не приеду за вами, – повторил мне Муди и вышел.

Утро тянулось бесконечно долго. Я не взяла с собой ничего, чем могла бы скоротать время. Коридоры опустели, ученицы разошлись по классам, и вскоре начались занятия. «Марг бар Амрика! – неслось из каждого класса. – Марг бар Амрика! Марг бар Амрика!» Таким образом податливый ум учениц, в том числе и моего невинного ребенка, усваивал официальную политику Исламской Республики Иран: «Смерть Америке!».

По окончании политических уроков в коридоре послышался легкий шум. Это учащиеся приступали к своим уже более спокойным занятиям. В каждом из классов, даже в самых старших, учительница задавала вопрос, а ученицы хором отвечали слово в слово. Даже интонация у всех была одинаковая. Такую науку усваивал и Муди, будучи ребенком.

Размышляя над этим, я уже лучше понимала, почему многие иранцы так легко преклоняются перед авторитетами. Вот почему всем им очень сложно принять решение самостоятельно.

Каждый получивший такое воспитание естественным образом находил свое место в иерархии, выдавая суровые приказы лицам, стоящим ниже, и слепо подчиняясь тем, у кого был более высокий статус. Подобная школьная система воспитала такого Муди, который мог требовать и ждать беспрекословного повиновения своей семьи; воспитала она также Насерин, полностью повиновавшуюся стоящим выше ее в семейной иерархии представителям мужского пола. Такая школьная система была способна сформировать целый народ, который безоговорочно готов был отправиться на смерть по призыву аятоллы, признанного умом и совестью этой страны. А если так, то что сделает эта система с одной маленькой пятилетней девочкой?..

Спустя какое-то время ханум Шахин выглянула в коридор и пригласила меня в канцелярию. Я ответила иранским жестом – легким поднятием головы и щелканьем языка. В эту минуту я ненавидела всех иранцев, особенно покорных женщин в чадре. Но директриса, тепло и внимательно посмотрев на меня, снова кивнула, настаивая, чтобы я вошла.

Таким образом я оказалась в канцелярии. С помощью жестов ханум Шахин предложила мне чай. Я поблагодарила, а сама наблюдала за женщинами. Хотя они должны были разучивать с девочками антиамериканские песни, они смотрели на меня дружелюбно. Мы предприняли несколько попыток поговорить, но без особого успеха.

Мне очень хотелось поднять находящуюся рядом со мной телефонную трубку и позвонить в посольство, но я не отважилась.

В маленькой канцелярии стояли три стола, за которыми работали пять женщин. Директриса сидела в углу комнаты и, казалось, ничего не делала.

Женщины за остальными столами одной рукой перекладывали бумаги, а другой поддерживали чадру у шеи. Иногда кто-нибудь из них вставал, чтобы позвонить или ответить на звонок. Большая часть времени, однако, уходила у них на разговоры, которые, хоть я и не могла понять содержания, были определенно обычными сплетнями.

В середине занятий в коридоре послышался какой-то шум. В канцелярию вбежала учительница. Она тащила за собой ребенка с покорно опущенной головой. Учительница выдала целую серию обвинений, часто повторяя слово «бэд», которое по-персидски обозначало то же самое, что и по-английски: злой, плохой. Ханум Шахин и остальные ополчились против девочки. Крича, они начали бить ее, пока не довели до слез. Во время этого наказания одна из присутствующих куда-то позвонила. Через несколько минут появилась женщина с диким взглядом, явно мать малышки. Она кричала и осуждающе указывала пальцем на свою дочь, выливая злобу на беззащитного ребенка.

– Бэд! Бэд! – визжала мать.