Определенно, в этом не было никакого особого милосердия.

Зато милосердие было прямо здесь, скрывая присутствие короля от Павека, который спал мертвым сном в тени одного из мертвых плодовых деревьев. Разбудить человека с лицом, изуродованным шрамом, было не труднее, чем вздохнуть, но Хаману сопротивлялся искушению, которое, на самом деле, не было искушением. Жалкий ужас смертных сопровождал его все время; сладкий сон истощенного человека был редкой драгоценностью.

Сразу после возвращения в город вчера после полудня, Энвер послал гонца во дворец, прося суток отдыха, прежде, чем он мог вернуться к своим обязанностям. Однако верный Павек зашел в свой дом в Урике только для того, чтобы помыться и поменять запачканную грязью одежду. У ворот дворца он появился, когда солнце уже садилось, и провел добрую часть ночи за рабочим столом, читая под светом лун тонкие листы папируса.

Павек был умный человек; он легко разбирал почерк Хаману, понимал рассказ и выводы из него, но, самое главное, он был честный человек, и излучал свои эмоции как огонь излучает тепло. Этим утром он излучал интенсивное нежелание говорить о том, что прочел. Хаману согласился с этим нежеланием, по своему, и пригласил новичка-друида поработать в своем безжизненном саду.

Голые пни и аккуратно увязанные тюки с ветвями и соломой свидетельствовали о тщательной работе Павека — по меньшей мере пока он не свалился от усталости. Он так и остался лежать на этой свеже-расчищенной земле, ноги согнуты в коленях, одна рука под щекой, безмятежный как ребенок. Картины, чем-то похожие на миражи, танцевавшие над пустыми рыночными площадями, мерцали над плавно движущимися ребрами Павека, но в отличии от вызванных жарой настоящих миражей, которые любой смертный мог видеть, только Хаману мог видеть тонкие образы снов своего высшего темплара.

Впрочем, это были простые сны простого мужчины: образы тех, кто жил рядом с ним и кого он, по-видимому, любил. В центре вспыхивающих и гаснувших образов была женщина; губы Хаману сложились в понимающую улыбку. Прекрасная блондинка с великолепной фигурой, Хаману видел ее только однажды, ночью в Квирайте, но Лев Урика точно знал, что его уродливый темплар ничего не преукрасил. Хаману не знал ее имя; сликом много имен смертных, привязанным к лицам, он слышал за тринадцать веков, никакой памяти не хватит, чтобы сохранить их все. Но он узнал ее по особенному строению ее сознания и абсолютной честности сна Павека.

Эта белокурая женщина-друид попала в руки бывшего любимца Хаману, Элабона Экриссара, во время кризиса с зарнекой; именно тогда Павек впервые привлек к себе внимание Хаману. Следы плохого обращения, пренебрежения, да и просто пыток были отчетливо видны под ее внешней красотой и жизнерадостностью. За то время, что Хаману не видел ее, она несколько подлечилась, но не вылечилась полностью, потому что не хотела принять любовь и дружбу, которые его высший темплар предлагал ей. Впрочем со временем может быть так оно и будет; женщины чаще всего очень искушены во всем, что касается сердец смертных, а ее вырастила Телами, архидруид, которая была одной из мудрейших женщин Атхаса.

Впрочем, может быть и нет. Невидимые болезненные шрамы зачастую дают больше надежности и безопасности, чем любовь любого мужчины.

За свою долгую жизнь Хаману видел почти все, что может случиться с хрупкими и недоговечными смертными; мало что могло удивить — или заинтересовать — его. Отец Энвера, который прожил двести пятьдесят шесть лет, начал смотреть на мир с беспристрастностью бессмертного только незадолго до своей смерти. Павек, однако, был еще молод, а эта женщина была еще моложе. Мужчина и женщина живут дольше чем цветы, и они значительно разнообразнее, но Хаману видел, как быстро они увядают — особенно когда он использует их для своих целей.

Он слегка согнул указательный палец. Павек вздохнул, картины женщины в его сне исчезли, заменились другими. Теперь над плечом Павека витал мальчик, крепкий черно-волосый мальчик, который улыбался слишком легко и охотно, чтобы быть воспитанным в приюте для темпларов, как сам Павек. Слегка порывшись в памяти, Хаману вытащил оттуда имя мальчика: Звайн, был в другой части дворца, немногим меньше двух лет назад. Он вспомнил его имя, потому что это имя было необычно для Урика и из-за чувства позора и страдания, которое излучал этот Звайн: мед для языка бессмертного.

Да, и Звайн был еще один смертный, которого мучили как Экриссар, так и Телами. Он был сиротой, но не из-за своей ошибки, и выжил, потому что в тот момент, когда ему было совсем плохо, Павек протянул ему руку.

Этого было почти достаточно, чтобы один из Доблестных Воинов Раджаата поверил в справедливость и высшие силы.

Но на всякий образ Звайна, победившего свою судьбу, приходился десяток образов медноволосого Руари, порхавших рядом с ним. Юный полуэльф во сне Павека был хорошенький, гордый… хрупкий и так-аппетитный для пресытившегося короля, который страстно желал чувств своих подданых. Хорошо, что Павек оставил своего незабываемо-беспомощного друга в Квирайте. Даже во сне другого человека глубокие внутренние проблемы громко заявляли о себе, а медные глаза сверкнули зеленым, когда далекое сознание ответило на голод Доблестного Воина…

А потом все исчезло вместе с зевком Павека, приподнявшимся на локте.

— Великий! — пробормотал темплар с все еще затуманенными сном глазами. В его мыслях воцарилась паника. Он не знал, надо ли ему встать и поклониться, или остаться лежать, с лицом прижатым к земле.

— Я прервал твой сон, — слегка извиняющимся тоном сказал Хаману.

Глаза Павека раширились; он принял решение. Его голова упала на землю, как камень, и он распростерся перед своим повелителем.

— Великий, я не помню…

И это была ложь; честнейший человек лжет, чтобы защитить правду.

Павек не хотел вспоминать свой сон, но Лицо Руари плавало на поверхности его сознания и не тонуло — не могло утонуть — пока Хаману не освободил его, после чего этот огромный человек затрясся от внутреннего холода несмотря на подавляющую жару.

— Когда я попросил тебя привести в порядок мой сад, — мягко начал Хаману, — я ожидал, что ты продемонстрируешь свое искусство в заклинаниях друидов. Я совсем не ожидал, что ты будешь работать до изможения, копаясь в земле с киркой и лопатой.

Хаману сам соврал, чтобы быть наровне с Павеком. Он прекрасно знал, что никакая магия, кроме его собственной, не сработает в его дворце, и именно его магия управляет этим убежищем. Правда он надеялся, что Павек сможет пробудить своего стража, чтобы вдохнуть новые силы в истощенную и безжизненную почву, но, откровенно говоря, он был бы разочарован, если бы Павек подчинился ему и попытался использовать что-нибудь другое, кроме пота и мышц.

— Если вы хотите, Великий, чтобы лес возник немедленно, за одну ночь, вы должны были бы позвать кого-то другого. — Как всегда, упрямая честность Павека победила страх и здравый смысл.

— Другого друида? — спросил Хаману; терзать смертных — мучать и пытать их — было сравнительно мягкое обхождение с теми, кто не собирался противиться ему; таким образом он спасал их от своих самых страшных заветных желаний. — Твоих друзей, может быть? Руари? Или ту блондинку, которая так много значит для тебя — и для которой ты не значишь ничего? Кстати, подскажи мне ее имя, Павек; я забыл его.

— Акашия, Великий, — тихо ответил Павек; темплар не может не подчиниться прямому приказу своего короля. Плечи человека затряслись, когда он поднялся на колени. — Она скорее умрет, чем будет служить вам, Великий, но даже если вы заставите ее, она не сделает больше того, что сделал я. Ничего не может вырасти здесь. Эта почва выжжена.

А что, мог бы спросить Доблесный Воин Раджаата, заставило тебя использовать такое такое странное слово? — А ты, Павек? Разве я заставляю тебя? — спросил Хаману, уже намного менее дружелюбно.

— Н-не знаю, Великий. Когда я слышу ваш голос — Когда я чувствую вас в своем сознании…