Занимались раз в неделю, по субботам. На третьем занятии пили чай из одной кружки, на четвертом начался их роман. В тот день она рассказывала, как доктор Заменгоф, создав эсперанто, долго не мог опубликовать результаты своих трудов. Глазной врач из Белостока, он был нищ, как синагогальная крыса, но в двадцать восемь лет ему повезло избавить от слепоты девушку из состоятельной семьи. Прозрев, она влюбилась в своего исцелителя, он тоже ее полюбил. Была назначена свадьба, однако отец невесты поскупился на приданое. Вместо этого он предложил жениху деньги на издание его книги. Заменгоф издал ее под псевдонимом доктор Эсперанто, что значит «питающий надежду, надеющийся», но денег было так мало, что хватило только на брошюру в сорок страничек. Из них двадцать три страницы занимало предисловие, пять — стихи на эсперанто, шесть — собственно учебник, две — словарь.

«Вам ничего тут не кажется странным?» — хитро улыбнулась Ила Лазаоевна, выписывая в столбик эти цифры: 23 5, 6 и 2. В конце концов, Свечников догадался их сложить. В сумме получилось 36. «А еще четыре страницы?» — спросил он. Оказалось, что на них Заменгоф поместил вырезные купоны со своим белостокским адресом и следующим текстом: Я, такой-то и такой-то, обещаю выучить международный язык, если кроме меня его выучат еще 10 миллионов человек. Книга поступила в продажу, и вскоре купоны по почте начали возвращаться в Белосток. В большинстве из них последняя фраза была вычеркнута. «Тысячи людей без всяких условий начали изучать эсперанто, — сказала Ида Лазаревна. — Представители разных наций, они решили стать братьями и сестрами». В следующую секунду Свечников ощутил на губах отнюдь не сестринский поцелуй.

Сейчас он еще в дверях поймал ее вспыхнувший радостью взгляд, но в ответ лишь сдержанно кивнул. Умная женщина, она упорно не желала понимать, что между ними все кончено.

Передние скамьи были свободны, дальше порознь расположились несколько мужчин с неприступными лицами, верным признаком того, что их занесло сюда исключительно от нечего делать. Ближе других сидела зареванная баба с младенцем на руках, которого она кормила длинной синюшной грудью, вывалив ее из-под платья, рядом — парнишка лет восемнадцати с таким же, как у бабы, остреньким зырянским носиком. Свечников понял, что это жена и дети подсудимого.

Судили шорника Ходырева за хищение приводных ремней из паровозоремонтных мастерских. Темнолицый, с маленькой птичьей головкой на кадыкастой шее, он понуро стоял на эстраде, сбоку от него топтался молоденький милиционер. Свидетелей успели допросить и вывести из зала во избежание возможных инцидентов.

Недавно Свечников присутствовал на объединенной сессии губчека, военно-транспортного трибунала и бюро угрозыска. Речь шла о том, что в городе резко пошли на убыль случаи шпионажа и контрреволюции, зато возросло число преступлений на должности. Только за минувшую неделю судили троих кладовщиков, торговавших похищенным с железнодорожных складов мылом, бемским стеклом и минеральным маслом, корейца из табачной артели за спекуляцию спичками и начальника карточного бюро при потребобществе за неправильное распределение талонов на питание в столовых потребобщества. Преступление Ходырева относилось к той же категории. Шорничал он на дому, а трудовую повинность отбывал сторожем при тех самых мастерских, которые обворовывал.

Теперь судья пытался выяснить, является ли он законченным преступником или даже в падении своем сохранил остатки рабочей совести.

— Спрашиваю еще раз. Продолжаете ли вы настаивать на том, что для пошитой вами в качестве надомника конской упряжи целые ремни не трогали, воровали только обрезки?

— Продолжаю, — подтвердил Ходырев.

— А вот свидетель Лушников показал, что не только обрезки.

— Так он же сам кладовщик, Лушников-то. Он вам еще не то покажет, чтобы недостачу на меня списать.

— Иначе говоря, вы сами обвиняете свидетеля Лушникова в воровстве?

Ходырев радостно закивал.

— И можете доказать это фактами?

— Могу. Он осенью из Вятки голый приехал, а теперь у него квартира со всей обстановкой и попугай в клетке.

— Ты этого попугая видел? — оживился кавказец.

— Один раз видел.

— Большой? Маленький?

— Вот такой, — показал Ходырев.

— Большой, значит. И что за порода?

— Не знаю.

— Бывают попугаи ара, бывают какаду, хохлатые. Этот какой?

— Ара, ара! — выкрикнул из зала паренек с зырянским носиком.

— Ара, — послушно повторил Ходырев.

— Ара! Ара! — передразнил кавказец. — Вы кто? Грузины?

— Почему грузины? — удивился судья.

— Они всегда говорят: ара, ара! «Нет» по-ихнему. Упрямая нация! Что им ни скажешь, ни с чем не соглашаются.

— Такие люди есть в каждом народе. Национальность тут ни при чем, — осадила его Ида Лазаревна.

— Значит, без хохолка? — уточнил кавказец у Ходырева.

— Без.

— Э-э, дорогая птица!

— Хохлатые дешевле? — заинтересовался судья.

— Спрашиваете! Предлагаю направить комиссию на квартиру к свидетелю Лушникову. Если попугай есть, надо разобраться, на какие средства куплен, а если нет — наложить на подсудимого двойное наказание. У хана Аммалата был такой закон.

— Ссылки на законы свергнутых правительств запрещаются, — напомнила Ида Лазаревна.

— Ей-богу, барышня, обрезь только и брал! — благодарно взглянув на нее, сказал Ходырев.

— Обрезки, между прочим, сшивают, — с места заметил Свечников. — Вон в пушечном заводе половина станков простаивает из-за этих ремней.

— Упряжь, поди, тоже нужна, — снова впутался младший Ходырев.

Судья велел ему замолчать и сказать спасибо, что дело его отца разбирает народный суд, а не военно-транспортный трибунал. Мастерские-то паровозоремонтные!

— Спасибо, спасибо вам! Век не забудем! — кланяясь и всхлипывая, заговорила баба с младенцем на руках, который вдруг зашелся в истошном вопле.

— Чего ты у него титьку отняла? — спросил кавказец. Свечников не выдержал и встал:

— Товарищ судья, могу я выступить?

— Нет, не можете.

— Почему? Он имеет право! — вмешалась Ида Лазаревна. — По декрету о народном суде в слушании дела могут принять участие один защитник и один обвинитель из числа присутствующих на заседании.

— Это письмо, — сказал Свечников, вынимая из-за пазухи сложенный треугольником тетрадный листок, — на днях поступило к нам в редакцию из Кунгурского уезда. Разрешите зачитать?

Письмо он прихватил с собой, узнав по телефону, какое именно дело первым будет рассматриваться после обеда.

— Свечников, из газеты «Власть труда», — подсказала судье Ида Лазаревна.

Тот тяжело вздохнул и придвинул к себе какую-то бумагу.

— Вы обвинитель или защитник? Как вас в протокол вписывать?

— Позвольте, я сперва зачитаю…

— И что? — не понял судья.

— А то, что паровозов нет, значит, и муки не будет. Из Сибири мы хлеб вывезти не можем, потому что в паровозоремонтных мастерских станки стоят из-за отсутствия приводных ремней. Из них, видите ли, вожжей понаделали. Дикари мы, что ли?

Опять, надрывая душу, заверещал ходыревский младенец. Сзади сказали:

— Не щипи ты его, бога ради! Не щипи! Дожидаться приговора Свечников не стал. Это дело для него уже не представляло интереса, и до начала следующего он вышел на улицу покурить.

Отсюда, с горы, просматривалась вся центральная часть города. В царство злата бедный вход, — написал о нем сто лет назад поэт Вяземский, из которого местные интеллигенты одну только эту цитату и знали. Имелось в виду, что город стоит у порога Уральских гор с их несметными богатствами, но сам остается нищим.