Не только я, наверное, многие чувствовали себя счастливыми в те августовские дни. Потому что оказалось, что нас так и не сумели превратить в жующих скотов. Что не все колбаса да масло. Что еще не разучились "стоять всем миром" - за волю, за достоинство свое. Что мы все-таки (прав Шевчук!) "не быдло - народ".

И вот тогда, в те августовские дни, я отбросила все сомнения. Я знала, что напишу-таки эту маленькую книжку.

Тысячи и тысячи молодых людей стояли в цепях у Белого дома в Москве, тысячи и тысячи пришли в Питере на Дворцовую. Это она, та самая молодежь, которую обвиняли во всех смертных грехах, отстояла свободу. Она, воспитанная во лжи, пошлости, серости, она, зубрившая аксиомы о партийности литературы и даже естественные науки изучавшая с точки зрения марксизма-ленинизма, она… Она, слушавшая песни Шевчука и Цоя, Кинчева и Гребенщикова, Макаревича и Науменко, Сукачева и Ревякина… Это все она.

И пусть книжка окажется субъективной. Какой же еще она может быть? И пусть в ней будет не вся правда. И все-таки - пусть будет эта книжка. Об одном из самых близких мне людей. О человеке сложном и противоречивом порой, но всегда последовательном в том, что касается достоинства и свободы личности. "А рабом я никогда не буду, даже рабом Божьим", - так сказал он в одном из своих интервью много месяцев тому назад. И я знаю, что в слезах, которые проливали матери в те три августовских дня, отпуская своих сыновей на митинги и баррикады, есть и его высокая вина. Поэтому прочь сомнения, и пусть будет эта книжица.

И еще.

Мы встретились с Костей спустя несколько дней после переворота. Этот август был действительно роковым. И встретились мы по скорбному поводу - на похоронах Миши Науменко, Майка. В тот же вечер Костя должен был уехать в Москву на концерт "Рок на баррикадах". Поэтому, несмотря на самое неподходящее время для деловых разговоров, я вынуждена была напомнить ему про тексты, которые он обещал дать для этой книжки.

- А может быть, ну ее, эту книгу? - сказал вдруг он.

- Ты знаешь, я сама так думала, но теперь все же хочу ее написать.

- Время еще не пришло,- сказал он и жутковато улыбнулся.

Я поняла, что он имеет в виду.

- Ну ты, не смей, слышишь? - только и нашлась сказать. А для убедительности еще и слегка треснула его по лбу.

Но стало мне не по себе. Ведь, и вправду, у нас какая-то идиотская традиция "концертов памяти", посмертных книг, статей, дифирамбов. И я тогда решила окончательно. И сказала Косте:

- К черту все традиции. К черту "время не пришло". Самое время. Я хочу обмануть судьбу. Попробуем.

"Сегодня умрешь, завтра скажут - поэт," - говорится в известной песне группы "Чайф". Я хочу обо всем говорить сегодня. И еще там же говорится: "Поплачь о нем, пока он живой. Люби его таким, какой он есть". Я не предлагаю читателю "поплакать о нем". Хотя бы потому, что "он" нам этого не разрешит. Я предлагаю вместе со мной "любить его таким, какой он есть". И порадоваться тому, что он есть. Что есть его песни, а в песнях - боль, любовь и вера. Нам надо торопиться с нашей радостью и любовью. Потому что уже сбываются пророчества и вплотную подступили к нам апокалипсические времена, когда уже не будет "никакого художника, никакого художества", когда только "купцы - вельможи земли". В такие дни, пока не поздно, обратим наши благодарные очи к тем, кто все еще не оставил своих странных пристрастий, кто так и не возжелал быть "вельможей земли", к одному из "играющих на яслях и свирелях" и "трубящих трубами".

Итак, позвольте представить, господа: мой друг Константин Евгеньевич Панфилов, он же Костя Кинчев, год рождения 1958 от рождества Христова, женат (во второй раз), отец двоих детей, поэт, музыкант и лицедей.

Прошу поднять занавес!

Как ни странно, я увидела Кинчева первый раз на сцене только на концертах III ленинградского рок-фестиваля. Это при том, что как только на ленинградской сцене появлялось какое-нибудь новое имя, оно сразу попадало в поле моего зрения.

До 1985 года я работала корреспондентом университетской многотиражки и кроме прочих материалов иногда публиковала заметки о жизни питерских рок-музыкантов. Понятно, что мне надо было быть в курсе рокерских новостей.

Почему в таком случае я увидела Костю впервые почти через год после его появления в Ленинграде? Помнится, позвонили мне мои друзья и пригласили на концерт группы "Алиса" во Дворец молодежи. Кажется, это было всего лишь второе выступление Кинчева. Задолго до III фестиваля.

- Вы что, с ума сошли?- набросилась я на моих друзей. - Видела я эту "Алису". И слышала. Помню, как же, век не забуду: "Мужчина - машина, женщина - лед". Я уже вышла из пубертатного возраста. Мне это неинтересно.

- Да у них там вокалист новый,- уговаривали меня друзья. - Он москвич. Костя Кинчев. Классный парень…

Они так и обозвали его - вокалист. Поэтому я была тверда как кремень, несокрушима как скала:

- Каким замечательным вокалом все это ни спой, ничто не спасет.

И преспокойно осталась дома.

Весной 1985 года я начала работать в Межсоюзном доме самодеятельного творчества, при котором подвизался рок-клуб. Наверное, я еще долго работала бы в родной многотиражке и все взаимоотношения с отечественной рок-музыкой ограничивались бы эпизодическими публикациями. Но человек предполагает, а Бог располагает. Начиная с осени 1984 года в родной газете мне методично создавали условия для того, чтобы я подала заявление об уходе. Занимался этим партийный комитет вкупе с отделом кадров. Все было в лучших традициях "времен застоя", как говорят теперь.

Осенью 84-го меня вызвали "в кадры" и объявили, что я должна уйти по сокращению штатов. Это было почти забавно, так как в штате газеты было всего-то две ставки корреспондента. К тому же на протяжении пяти лет моей работы на каждой летучке почти что редактор нахваливала мои материалы и ставила коллегам в пример. К тому же стало известно, что, как только я уйду и ставка моя якобы сократится, в редакцию примут сразу двоих новых сотрудников. Смешно? Теперь да. Я "не сократилась". Заявила, что никуда не уйду. И тогда мне перестали давать работу. Знаете, как легче всего выбить почву из-под ног человека? Заставьте его есть незаработанный хлеб. Мне платили зарплату, а заданий не давали. Если я что-то делала сама, материалы складывали в стол. За что я попала в немилость? Догадок много. Но до сих пор это только догадки. ОНИ умели все окружить завесой тайны, умели превратить все в абсурд когда оскорбляла даже не открытая вражда, а ситуация полной бессмысленности, абсурдность происходящего.

"Процесс" Франца Кафки - это вовсе не заумь, а как раз очень понятная книга в приложении к нашей недавней действительности.

А догадки мои таковы.

Во-первых, я писала большую часть так называемых критических материалов в нашей газете. Ну там про всяких разбазаривателей собственности, про "сервис" в студенческих буфетах и т.п. Жалобы на меня "обиженных" в горком, обком, народный контроль и т.д. не были редкостью.

Во-вторых, я помогла одному юному дарованию опубликовать рецензию на диспуты, организованные лауреатом премии ленинского комсомола В.Т.Лисовским, на коих (диспутах) он промывал мозги племени младому, объясняя, что все хиппи, панки, а также их идейный вождь Борис Гребенщиков - просто ублюдки, а кафель в ванной - это мещанство, а Запад - совсем сгнил, а если тебе дадут миллион, то его надо отдать на… на… Варианты молодежь на диспутах искала разные. Одно было неизменным. По логике ведущего себе взять миллион могла только сволочь. Миллион надо отдать. Это ничего, что миллиона ни у одного из участников диспута - а были это в основном школьники, или студенты подготовительного отделения, или младшекурсники числом человек до пятидесяти и, как правило, приведенные на диспут за руку учителями или кураторами, - это ничего, что этого миллиона у них не было да и взяться было ему неоткуда. Но ведь представить себе можно? Ведь можно представить-то хотя бы? Ну вот. А как представил, так и отдай. Быстро. На строительство дворца всех возможных искусств. Или музея внеземных цивилизаций. А себе - не помышляй, ну, там долги отдать, как было заикнулась на диспуте одна девочка… И вот все это называлось словом "наука". Новые методы.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: