Оба лежали на своих койках. Чердак ещё хранил запах табака и пунша.

Джонни беспокойно ворочался на своей постели.

— Рэб!

— Ну?

— Послушай, Рэб… Ты говорил о мальчиках… Ты меня посчитал?

— Разумеется.

— А как же моя рука? Что надо будет делать?

— Вскрывать сундуки с чаем, сыпать чай в воду.

— Рэ-эб!

— М-м-м-м?

— А как же я… я разве сумею рубить?

— У тебя двадцать дней для практики. Поруби-ка дрова у нас на чёрном дворе.

— Рэб!..

Но старший товарищ его уже спал. А Джонни никак не мог уснуть. Колокол старой церкви возвестил уже полночь. Он улёгся поудобнее. Неужели нельзя уснуть, если очень постараться? Он думал о судах, везущих чай, о «Дартмуте», «Элеоноре» и «Бивере», мягко распластавшихся в воздухе широких белых парусах; они полощутся на ночном ветру, приближаясь к гавани. Ближе и ближе. Он почти уже уснул, но вдруг вздрогнул, и сна ни в одном глазу! Не надо думать об этих судах с чаем, лучше сосредоточиться на дровах, которые он начнёт завтра колоть для практики. Он подумал о докторе Уоррене. Почему он не показал доктору свою руку? Потом о Цилле, которая вечно ждёт его на Северной площади, а он забредёт туда когда вздумается, по прихоти. Он любит Циллу. Она да Рэб — это ведь самые близкие его друзья; кроме них, у него никого нет. Почему же он так по-свински обращается с ней? Непонятно. Вот он возьмёт топор в левую руку и — раз, раз, раз… и уснул.

Что-то большое и белое высилось над ним — сейчас опустится на него и задавит. С усилием проснулся, сел, весь в поту. То были паруса судов, везущих чай.

С соседней кровати до него доносилось мягкое, ровное дыхание старшего мальчика. Рэб, на которого была возложена гораздо более ответственная роль в предстоящей буре, сумел тотчас уснуть. Джонни надо непременно перенять у Рэба его спокойную силу, его умение действовать без нервной суеты. Он стал дышать в такт спящему мальчику, медленно, ровно, и погрузился в глубокий сон.

На следующий день спозаранку Джонни вышел на задний двор. Сначала казалось совсем невозможным, держа топор в левой руке, придерживать бревно правой. Он, однако, упорствовал, стиснув зубы. Рэб, казалось, не обращал никакого внимания на его муки и продолжал набирать и делать оттиски. Часто, впрочем, он отлучался, и Джонни понимал, что он в это время «прощупывал» людей в поисках тех пятнадцати или двадцати мальчиков, которых он обещал подобрать. Неужели все пойдут, а Джонни оставят дома? Мысль эта была нестерпима, к тому же Рэб уверял, что за двадцать дней можно научиться рубить левой рукой. Покончив с дровами, что лежали на чёрном дворе мистера Лорна, он принялся колоть дрова (бесплатно, конечно!) для «Чёрной королевы».

Почти каждый день, а подчас и весь день в Старой Южной церкви происходили митинги, в которых принимали участие тысячи людей. Волнение нарастало. Со времени бостонской бойни, случившейся три года назад Бостон не помнил такой бури общественных страстей. Сэм Адамс со своими верными сподвижниками оседлали эту бурю, направляя её и подкармливая народный гнев, так чтобы, хотя об этом и не говорилось вслух, всякий сам убедился, что есть только один выход — потопить весь чай.

Рэб и Джонни иногда ходили на эти митинги. Однажды при них туда явился шериф и предложил собранию разойтись, объявив его беззаконным и антиправительственным. Заявление это, исходившее от губернатора Хатчинсона, было встречено улюлюканьем и свистом. Поставили вопрос на обсуждение, и большинством голосов было решено не подчиняться приказу.

Мальчики захаживали и на Грúффинскую пристань. 8 декабря к «Дартмуту» присоединилась «Элеонора». В странном положении оказались эти суда! Они разгрузили весь свой груз, кроме чая. Городское собрание не давало разрешения на разгрузку, а по закону никакие суда не имели права покинуть гавань, не разгрузившись. Губернатор же пропуска на возвращение в Англию не давал. В Кастл Айленде полковник британской армии Лесли получил приказ стрелять по судам при всякой попытке с их стороны незаметно покинуть гавань. «Энергичный» и «Кингфишер», британские линейные корабли, стояли наготове, чтобы взорвать суда, если они повернут на Лондон, не выгрузив чая. И они оставались стоять у Гриффинской пристани, словно заколдованные корабли в сказке.

Не было на них обычной суетни и беготни. Из экипажа почти никто не появлялся на палубе, зато сотни зрителей собирались на набережной ежедневно с единственной целью — поглазеть на суда. Джонни видел, как по палубе метался в отчаянии владелец «Дартмута» — двадцатитрёхлетний квакер[14] Ротч. Губернатор не разрешал ему отплыть, не разгрузившись. Город не разрешал разгружаться. Ротч был зажат между этими двумя враждующими силами и терпел полный крах. Он боялся ещё и того, как бы разъярённая толпа не сожгла его судно. Однако никакой толпы не было, и вооружённые граждане круглые сутки охраняли суда. Взад и вперёд, взад и вперёд шагала стража. Джонни знал в лицо многих из них. Однажды сам Джон Хэнкок, взвалив мушкет на плечо, отдежурил положенные часы, а на следующую ночь пришла очередь Поля Ревира.

И наконец, пятнадцатого числа прибыло третье судно, гружённое чаем. Это был бриг «Бивер».

А на следующий день, шестнадцатого числа, Джонни проснулся под унылую дробь дождя о крышу, и вскоре до его ушей донёсся трезвон со всех бостонских колоколен, призывающий обитателей прийти на Старую Южную площадь, чтобы в последний раз потребовать мирного возвращения судов в Англию.

К вечеру, когда мальчики, отобранные Рэбом, молча собрались и заперлись в конторе «Наблюдателя», дождь перестал. Со многими из них Джонни был знаком. Они наряжались, размазывали сажу по лицу, расписывали себя красной краской, нахлобучивали ночные колпаки, втискивались в старые платья, драные куртки и одеяла с прорезями для рук, хихикая и подсмеиваясь друг над другом. Впрочем, Рэб умел утихомирить их одним взглядом. Никто из прохожих, идущих мимо конторы, не должен был догадаться, что в эту минуту чуть ли не двадцать мальчиков наряжаются «индейцами».

Джонни немало повозился над своим костюмом… Он просидел несколько часов, сшивая красное одеяло, которое миссис Лорн дала ему на растерзание, а из старого вязаного колпака, который он намеревался надеть на голову, торчал роскошный пук перьев; он уже хотел облачиться в свой наряд, когда Рэб сказал:

— Обожди!

Затем он разделил мальчишек на три группы. Каждая из них должна была присоединиться к отряду взрослых.

— Вы, — сказал он, обращаясь к одной группе мальчиков, — держитесь отряда, что пойдёт на «Дартмут». Вы — на «Элеонору», а вы пойдёте на «Бивер».

Каждый должен был подойти к командиру своего отряда и сказать вполголоса: «Моя знай твоя» — таков был пароль. Командиров они узнают по белым шейным платкам и красной ниточке вокруг запястья правой руки.

Затем Рэб обратился к Джонни:

— Ты бегаешь быстрее всех. Отправляйся к Старой Южной церкви. Мистер Ротч к тому времени уже вернётся от губернатора, к которому он отправился в последний раз умолять о разрешении отправить суда. Смотри же, Джонни, слушай внимательно, что станет говорить Сэм Адамс. Если Сэм Адамс скажет: «Да поможет господь бог моей отчизне», возвращайся сюда. Все мы тогда снимем наши наряды и тихонечко разойдёмся по домам. Но если он скажет: «Собрание больше ничего не способно сделать для спасения своей отчизны», тотчас выбирайся из толпы и, как только достигнешь Корнхилла, изо всех сил свистни в этот серебряный свисток. Беги сюда, ко мне, со всех ног и свисти не переставая. Я расставлю мальчиков по тёмным закоулкам поближе к церкви, но так, чтобы они могли легко выбраться из толпы. А может быть, мы и сами услышим твой свист.

Всюду вокруг Старой Церкви, на улицах и в самом её здании стояли люди, ожидая возвращения Ротча, в последний раз отправившегося просить губернатора. Таких сборищ Бостон не знал никогда — тут были тысячи тысяч. Протиснуться внутрь не было никакой надежды, однако Джонни, расталкивая толпу, удалось наконец добраться до одного из входов в церковь. Дальше идти было невозможно — пришлось бы шагать по головам. Начинало смеркаться.