1. Непосредственным поводом для написания данного текста послужила одна работа Б.А. Успенского, посвященная русской брани. Собственно говоря, изложенных в ней фактов вполне достаточно для того, чтобы сделать все необходимые выводы. К сожалению, сам Б.А. Успенский оставил свое исследование логически незавершенным — возможно, не желая пускаться в рассуждения, непосредственно не связанные с целью статьи. Никоим образом не претендуя на оригинальность, мы осмелились развить некоторые мотивы данной работы[1].

2. Прежде всего обращает на себя внимание факт полной и абсолютной табуированности матерной лексики в традиционной русской культуре. Особенно показательными являются те усилия, которые предпринимались ради исключения из письменных источников матерных слов. Например, введение в русский алфавит буквы Э было связано всего с двумя обстоятельствами — оба, казалось бы, достаточно периферийны для любой культуры, а именно — более точная передача звучания иностранных слов (что непосредственно связано с важнейшей для русской культуры темой европеизации) — и изменения написания местоимения 3-го лица множ. числа «эти». Дело в том, что при употреблении буквы Е без ударения возможно (только возможно!) прочтение местоимения как глагола ети (в смысле ебать). Барсов в «Российской Грамматике» прямо заявляет, что одно это является достаточной причиной к изменению начертания. [с.110, прим. 3]. Желающие могут заглянуть в любой русский словарь и убедиться, что не существует ни одного незаимствованного русского слова, начинающегося на Э, кроме местоимений 3-го лица это, этот, эти, связанных с ним экий, этак и экспрессивов эх! или эге!

Этот пример свидетельствует прежде всего о том, что никто и не пытается скрыть сами слова — они предполагаются общеизвестными. Это страх перед их написанием, перед начертанием этих слов. Особенно интересна традиция замены этих слов точками, причем в изданиях, претендующих на академичность, количество точек строго соответствует количеству букв в скрываемом слове, причем изменения орфографии приводят к изменению количества точек [c.110, прим. 2]. Напрашивающаяся культурно-историческая аналогия — это отношение иудеев к Имени Божьему: даже неполное написание его (так называемый тетраграмматон) считалось настолько важным местом в тексте, что писцы омывали руки перед его написанием [см. Амусин И.Д. Рукописи Мертвого Моря, М, 1961], а полное написание (с огласовкой) считалось настолько запретным (то есть непристойным), что даже в современных еврейских книгах на русском языке слово бог пишется с точкой посередине вместо гласной [ср. А. Штайнзальц, Роза о тринадцати лепестках, М., 1990 или любое другое популярное издание по иудаизму].

Наконец, решающим можно считать наблюдение Успенского относительно почти что полного отсутствия в русском языке так называемой божбы, то есть упоминаний христианских святынь в качестве ненормативных объектов (типа итальянского madonna putana! и т.п.), а так же соответствующих клятв «бородой св. Петра» или «грудями Божьей Матери», являющихся основой традиционной европейской ненормативной лексики. Их место, собственно, и занимает мат. С другой стороны, действие матерного ругательства в некоторых случаях эквивалентно молитве [например, при встрече с нечистой силой, с. 62], или имеет силу проклятия [вплоть до отождествления значения основного матерного глагола с проклятием в чешск. яз., стр. 64].

Из этого следует неожиданный, но необходимый вывод: матерное выражение — это ритуальная формула, призывающая Богов, причем Богов живых, реальность которых на самом деле не подвергалась сомнению по крайней мере по настоящее время. Мы верим в них и сейчас — именно этой верой жив мат, сознаем мы это или нет.

3. В этом смысле «буквальное» значение матерных слов как обозначений частей тела является скорее всего вторичным. По существу, эти части являются скорее атрибутами Богов. Нельзя, например, утверждать, что «хуй есть penis». Половой член является в лучшем случае мифологическим атрибутом — как, например, двойной топор (лабрис) Зевса Критского. В известном смысле можно сказать, что Зевс Критский есть топор — поскольку божество присутствует в своем атрибуте. Но утверждать, что «топор — это Зевс», бессмысленно. [См., напр. А.Ф. Лосев, Античная мифология в ее историческом развитии, М., 1957, особенно с. 114-121].

Хуй — это божество, и многие его свойства совершенно не связаны с мужским половым органом. Это касается, например, его всеведения (ср. традиционное хуй знает, теперь уже часто заменяемое на рационализацию хуй кто знает, по существу бессмысленную, в то время как первое выражение имеет строгое значение: «Это (только сам) Хуй знает» = «Это (только) Богу ведомо». Заметим, что последнее выражение функционировало в языке как точный семантический эквивалент первого.)

Можно предположить, что Хуй — благой бог, связанный с мудростью, ведением и знанием. Ближайшим эквивалентом его в общеизвестных традициях является, скорее всего, Гермес. [Интересной темой является рассмотрение атрибутов Гермеса, особенно его посоха-кадуцея с его явно фаллической символикой и функциями орудия психопомпа, то есть водителя душ. Согласно представлениям о перевоплощениях, душа входит в тело вместе с семенем, то есть действительно следует за «посохом»-фаллом.]

Это подтверждается этимологией и значением слова мудрость, которое прямо связано с мудями [testiculi] (ср. слово мудак с переворачиванием значения — каковое, впрочем, характерно для всех сакральных понятий, ср. слова жрец и обжора [о последней паре значений см. H.H. Ерофеева, Образы еды в античной драматургии… в сб. «Образ-смысл в античной культуре, М., 1990] ).

Наконец, на связь Хуя с мудростью указывает значение производного слова хуйня «чушь, бессмыслица, ахинея». Если бы Хуй представлялся исключительно как penis, слово хуйня имело бы очевидное и ожидаемое значение «выделение хуя», то есть «семя», sperma — никак не связанное с проблемами смысла и значимости высказываний. При этом само семя вообще не имеет установленного матерного обозначения, кроме сомнительного малофья — слово неприличное, но явно не матерное.

4. Но представления о мудрости (у всех народов) всегда включало в себя противопоставление мудрости благой, светлой, и мудрости тьмы и зла, черного знания и запретной магии. Как правило, носителем последнего был двойник или близнец светлого бога, или его темная ипостась, носитель злой мудрости. В греческой мифологии такую роль играет Геката — богиня черного колдовства и кровной мести, к образу которой нам еще придется вернуться. Пока же ограничимся констатацией факта: в рамках религии Хуя мыслимо и представимо злое божество, обладающее нечеловеческими знаниями и губительное для смертных. Если вспомнить традиционную славянскую мифологию, вообще существенно дуалистическую, то предполагаемый «чернобог», скорее всего, является непосредственным противником его, соперником в мудрости и разрушителем его планов. Можно сделать предположение, что он как-то связан с женским началом, причем аспекте его противоположности мужскому, а не в его дополнительности к нему.

5. Здесь можно снова обратиться к труду Успенского. На примере выражения еб твою мать! он показывает (путем анализа формы глагола), что в рамках матерной лексики существуют табуированные слова, которые вообще не произносятся. Если учесть, что сам мат представляет собой сакральную лексику, то запрещенное в мате и даже неназываемое может относиться только к «святая святых», дважды или трижды священного (или проклятого). Вопрос, в сущности, прост — кто еб твою мать?

Успенский, прибегая к традиционному приему — то есть поиску косвенных свидетельств и полагая, что искомое могло сохраниться на периферии данного культурного явления (в данном случае мата), ищет и находит ответ. Мать ебал пес (к этому представлению восходят известное русское сукин сын или польское пся крев). Наиболее важным для нас является представление об этимологической связи слов пес и пизда [с. 98]. Все это указывает на имя искомого божества. Оно общеизвестно. Это Пиздец.