Меж тем Муся уже держала под уздцы этого серого красавца: жеребец ярил ноздрями и косил на нее выпуклым, с красноватым окоемом, блестящим глазом.

- Муська, стрекоза! А ну-ка да он сомнет тебя? - ахнул Смоляков.

- А я на узде повисну, дядь Сережа. Я цепкая.

- Ах ты егоза тюменская! А как выросла, как выросла! - Он потрепал ее за волосы и обернулся к старшей сестре: - Здравствуй, Ириш! Значит, гербарий собираем? Отцу помогаешь?

- Нет, я для себя... Я теперь на Голицынских курсах учусь.

- Ишь ты какая самостоятельная!

- А я для папы собираю! - кричит Муся.

- Большего мне теперь не дано, - кивает Твердохлебов на пучок трав. Вот, на каникулах хоть душу отвожу... А потом опять всякие комиссии, заседания, выступления...

- Да брось ты к чертовой матери эту Думу!

- Меня же выбрали... Народ послал. Голосовали! Как же бросишь? Перед людьми неудобно.

- Я слыхал - тебя на третий срок выбирают?

- Нет уж, с меня довольно! - резко сказал Твердохлебов. - Откажусь, непременно откажусь.

- И куда же потом?

- Опять в Сибирь, папа? Да? - крикнула Муся.

- Это не так просто, дочь моя, - озабоченно ответил Твердохлебов. - Ну, что ж мы посреди луга встали? О серьезных делах за столом говорят.

Письменный стол в домашнем кабинете Твердохлебова, заваленный газетами, письмами, телеграммами. У стола сидят хозяин и Смоляков. Сквозь растворенную дверь видны другие комнаты; там раздаются голоса, мелькают женские фигуры, кто-то играет на пианино.

Муся сидит тут же в кабинете отца за легким столиком и заполняет листы гербария.

- Ну уж нет... На этот раз я от тебя не отстану. Должен я что-то сказать сибирякам, - говорит Смоляков. - Поставку семян, закладку питомника - все возьмет на себя кооперация... Исходный материал можешь заказывать всюду, в любом месте земного шара - достанем. Любые расходы покроем.

- Но мне понадобится еще и метеорологическая станция.

- Иван Николаевич, лабораторный цех для селекции уже готов. Все остальное построим. Помощников набирай сам сколько хочешь. Оклад тебе положим от кооперации - десять тысяч в год, как начальнику департамента, смеется Смоляков.

- А вы не боитесь прогореть на моей науке, господа кооператоры?

- Нет, не боимся. У нас все подсчитано... Помнишь, как мы с тобой голландцев побили сибирским маслом? А с чего начинали? С ярославских быков да с вологодской коровы с одиннадцатью тысячами пудов масла. А как только наладили селекцию, по сто тысяч в год давали приросту! А?

- Ну, пшеницу новую не выведешь за год.

- Да мы и старыми сортами иностранцам нос утрем. Наши мужики наладили караваны зерна в Афганистан. И по морю, и на верблюдах. И поезда фрахтуют. Всю торговлишку англичан там порушили. До Персии добираемся, Индии!.. В Китай идем. А если нашим мужикам дать новые сорта, засухоустойчивые, скороспелые, урожайные... Они весь мир завалят... Дело говорю?

- Дело!

- Ну так едем?

- Трудно мне сейчас сказать тебе что-либо определенное. Видишь, я занят, даже здесь, в отпуске, - сказал Твердохлебов. Он взял со стола письмо. - Это вот жалоба от ссыльного Крючкова... Угодил в ссылку за сбор подписей в защиту иваново-вознесенских забастовщиков. Я говорил с министром внутренних дел... Обещал освободить. А это письмо от тюменского попа. Архиерей притесняет - поп на проповеди обличил местные власти в растратах пособий переселенцам. Надо в Синод писать.

- И хочется тебе с этой политикой возиться? Ты же ученый, друг мой. Учти, наука ждать не может, - сказал Смоляков.

- Это верно, наука не ждет. И мириться с простоем нельзя. А с такой мерзостью мириться можно? Вот, полюбуйтесь. - Твердохлебов достал из папки телеграмму и подал Смолякову. - Телеграмма из Верного. Мать телеграфирует... Сына ее, студента Филимонова, предают во Владимире военно-окружному суду. Будто покушался на урядника. Но это ложь!.. Я проверил. Его просто оговорили провокаторы. А сам Филимонов находился в то время в Москве. И тем не менее...

- Не понимаю, какой смысл в этом?

- Простой... У Филимонова голова на плечах и горячее сердце. Молчать не хочет. Проповедует. Вот это и опасно. В подлые времена мы живем: честных людей увольняют, порядочных обыскивают... Так что же мы должны? Сидеть и ждать - когда до нас дойдет очередь? Нет! - Твердохлебов встал и нервно прошелся по кабинету. - Нет и нет! Я завтра же еду во Владимир и сам буду слушать это дело.

Муся, отложив гербарий, следит за отцом.

- Папа, возьми меня с собой!

Твердохлебов остановился, поглядел на нее:

- Ну что ж, поедем. Тебе это полезно будет.

Военно-окружной суд. Небольшое помещение забито военными, полицией. Штатской публики мало; в гуще самой мы видим Твердохлебова с дочерью.

За судейским столом сидят пять офицеров, в центре - председатель суда, полковник. Чуть сбоку в загородке стоит бритый смуглый молодой человек. Это подсудимый Филимонов. Возле него два солдата с саблями наголо. Молодой человек говорит, обращаясь к судьям:

- Вам хорошо известно, что ни в каком покушении я не участвовал, так как находился в то время в Москве, а не в Шуе. Вы не смогли найти ни одного свидетеля, кроме полицейского осведомителя. Вы боитесь даже присяжных - вам нужно единогласие в расправе. Даже публику впускали по пропускам, свою, доверенную. И вот вы сидите одни и разыгрываете комедию суда. Вы боитесь даже признаться, за что меня судите. А судите вы меня за покушению, но только не на урядника, а на присвоенное вами право - одним говорить открыто, а остальным молчать. Вы судите меня за то, что я осмелился сказать рабочим людям, что они имеют право свободно выражать свое мнение, право на собрания, демонстрации, право самим решать свою судьбу. Я говорил и буду говорить, что люди должны быть свободны и никакими высокими словами о государственной необходимости нельзя оправдать произвола и насилия. Вы меня судите за идеи. Вам нечего выставить против наших идей, кроме дубинки, тюремной решетки и виселицы. Но помните - идеи нельзя посадить за тюремную решетку. Насилие, брошенное против идей, что ветер для огня; оно может только раздуть это негасимое пламя в огромный пожар. Берегитесь! Вы сами сгорите в этом огне.

Подсудимый сел.

Председатель суда, вставая:

- Суд удаляется для вынесения решения.

Все встают и выходят в фойе.

Твердохлебов очень возбужден. К нему подходит молодой вертлявый репортер.

- Господин депутат, что вы думаете об этом процессе?

- Это издевательство над правосудием. Процесс должен быть гражданским, с присяжными, с защитой, - ответил Твердохлебов.

- Что вы предлагаете предпринять?

- Подождем решения суда.

- Папа, а почему он такой спокойный? Ведь его могут засудить? спрашивает Муся.

- Он прав, поэтому и спокоен.

В другой группе слышны голоса, но трудно уловить, кто что говорит.

- Скажите на милость - у них еще молоко на губах не обсохло, а им подай равноправие! А хрена тертого не хочешь?

- Это они голос пробуют. Не замай!.. Откукарекают свое и за дело возьмутся.

- А если бы он урядника смазал из револьвера? Это как, тоже кукареканье?

- Им, видите ли, дай свободу выражаться! Испорченная молодежь.

- А все Запад мутит. Весь соблазн оттуда.

- Известное дело - Европа.

- Нет, скажите на милость! Дайте им мнение свое высказать! А ты заслужил такое право? Где? В каком заведении? У нас государство... Порядок то есть...

- Шебуршат ребятки... Потому как выпить не на что.

- Человек за идею пошел... Социалист! А ты выпивку! Тьфу!

- А ты мне поднеси... Я те такое наговорю, что про весь сицилизм забудешь...

- Разболтанность...

- Глупость наша, и больше ничего.

- И откуда такие личности взялись? Суд закрытый, публика отборная.

- Подставные, не видишь, что ли?

Раздается звонок.

Публика входит в зал, занимает места.