За бортом, снаружи, будто замигали красные фонари. Только что я был в обычном, черном космосе, усеянном звездами, вроде бы в пустоте, но в пустоте реальной, как вдруг оказался в густом красном тумане, непрозрачном, как томатный сок. Пришло в голову нелепое определение томатно-соковое пространство.

Приближения транспорта я не видел. По каким-то законам гипермира помещенное в нем нормальное тело визуально наблюдать невозможно. Внутри корабля все, конечно, по-другому, благодаря стабилизаторам пространства видимость сохраняется.

Раздался неприятный свистящий звук, модуль куда-то потащило. В следующее мгновение помидорный туман рассеялся, и я с удовлетворением убедился, что нахожусь в отсеке транспортного корабля.

Я выбрался из модуля, лег в автокибер, похожий на саркофаг с колесиками, и покорно прошел все круги медицинского чистилища. Затем кибер довез меня до каюты, где на двери уже светилась моя фамилия. Кибер пожелал приятного путешествия и замер в ожидании приказаний.

Я ткнул клавишу настольного секретаря.

- Профессор Саади хотел бы вас видеть, как только вы отдохнете с дороги, - ответил приятный голос.

- Сначала надо бы представиться капитану...

- Соединяю с капитаном.

В секретаре что-то щелкнуло, и я получил очередной сюрприз. С экрана, не выражая особого восторга по поводу столь приятной встречи, на меня смотрел пилот Терри Масграйв.

- Капитан! - изумился я. - Вот уж не ожидал... Здравствуйте.

- Здравствуйте. - Масграйв сдержанно кивнул. - Как прошел переход, без осложнений?

- Спасибо, жив, как видите. Капитан, но это же замечательно, что мы встретились. Мы смогли бы побеседовать?

- Товарищ Санкин, - плохо сдерживая раздражение, заговорил Масграйв, позвольте дать вам совет. Экспедиция Бурцена окончена и забыта. Мне неприятно ворошить эту историю.

- Вы меня удивляете, капитан. У меня своя работа, а у вас своя. Неужели вы откажете мне в помощи?

- Постараюсь найти для вас несколько минут, но не обещаю. Я очень занят.

Медные блюда лун, подхватывая огненный солнечный бульон, выплескивали его на поверхность Мегеры, где он дробился о стратосферу, фильтровался в нижних слоях воздуха и падал уже едва теплой силовой пылью, которую с готовностью поглощали всевозможные организмы. И в какой-то неуловимый момент в силу миллиардов взаимозакономерностей мегерианские спутники вдруг из добрых, безобидных раздатчиков энергии превратились в гигантские зеркала, рефлекторы, которые соединили весь отраженный свет в мощный энергетический луч и метнули его вниз. Первой прорвалась наружная оболочка из инертных газов, за ней поочередно сдались остальные атмосферные слои, и на континент разом обрушилась четырехкратно усиленная лучами радиация Желтого солнца.

5

На Мегере, казалось, все было испепелено. Однако, приспосабливаясь к новым условиям, под толщей пепла корчились в агонии бесчисленные организмы - продукт радиационных мутаций. Делились, почковались, спаривались, прорастали, вылуплялись из коконов, гибли - и снова возрождались. В этом году сезон желтой радиации выдался особо яростным, но программа сезонной эволюции шла своим чередом: то там, то здесь наружу стали выползать существа совершенно иного типа, чем прежние обитатели планеты. Некрупные, закованные в конусный панцирь, они проворно сновали на змеевидном брюшном мускуле, отыскивая кусочки минералов - единственную их пищу.

Мысль, исподволь вызревающая после разговора с доньей Декамповерде, теперь разом выплеснулась из подсознания и захватила меня целиком. Почему Масграйв не захотел беседовать со мной? А вдруг убийство - незаметно для себя я принял это определение - совершил человек! Чудовищное предположение, недопустимое, а потому, может, никем и не проверенное.

Всю ночь я боролся с дикой мыслью, убеждая себя, что убийство - событие для человечества чрезвычайное, исключительное. Под утро, измученный сомнениями и угрызениями совести, я понял, что просто так мысли, как и навязчивую мелодию, из головы не выкинешь. Чтобы разубедить себя, возможен только один путь - досконально изучить всех участников Тринадцатой гиперкосмической и выяснить их отношения между собой. Как знать, не было ли у кого повода желать гибели Феликса Бурцена и Аниты Декамповерде? Если нет, то все подозрения сами собой отпадут.

Заверив себя, что расследование будет вестись не для того, чтобы обвинить ученых, а, напротив, чтобы высвободить их от обвинений, я сразу же почувствовал себя легче.

Итак, с чего начать? Со списка. Я задумался: в каком порядке записывать имена? И тут же спохватился: заранее определять порядок - значит предполагать различные степени подозреваемости. Так не пойдет. Стараясь не раздумывать, я быстро написал шесть имен. Бурцен, Тоцци, Масграйв, Декамповерде, Елена Бурцен, Саади. Тут же пришлось зачеркнуть Бурцена и Декамповерде. Уж не самоубийство они вдвоем совершили, в самом деле. Первым в списке теперь стоял Альберто Тоцци.

Войдя в кают-компанию, я сразу приметил Саади, вставшего навстречу мне с дальней стороны длинного стола. Профессор был одет в просторную голубую арабскую дишдашу с расшитым бисером воротом и широкими рукавами. Из-под дишдаши выглядывали плетеные, на босу ногу шлепанцы. Саади приложил руку ко лбу, коснулся груди и слегка наклонил голову. Волосы его были аккуратно зачесаны назад волнами, черные, чуть тронутые сединой. Затем Саади вытянул вперед крепкую ладонь с пухлыми пальцами.

- Рад лицезреть вас воочию, Алексей Васильевич, - приветствовал он. Присаживайтесь. И позвольте на правах старожила - я на гиперлете уже пятые земные сутки - поухаживать за вами. Вы любите чай? - обратился Саади. И, покосившись на соседних пассажиров, сказал: - Знаете что... Пойдемте-ка, Алексей Васильевич, пить чай ко мне. Заодно и побеседуем. У вас, чувствую, накопилось немало вопросов. Не возражаете?

Я не возражал. Мы перешли в каюту Саади, как две капли воды похожую на мою. Впрочем, колоритная личность временного хозяина уже наложила отпечаток на спартанский интерьер комнаты: секретарь был безо всякой почтительности низложен на пол, а его место на столике занимало большое круглое блюдо из красной меди. В центре посудины стояла серебряная вазочка, покрытая затейливыми орнаментами. Вазочка имела антикварный вид и напоминала старинный сосуд, в каких когда-то хранили жидкость для письма.

- Нет-нет, - перехватил мой взгляд Саади, - это не чернильница.

Он откинул резную крышечку сосуда и в открывшееся углубление положил желтоватую, с ноготь величиной пирамидку.

- Именуется сей малоизвестный в наши дни предмет, - торжественно изрек профессор, - курительницей, и предназначен он для курения благовоний.

Саади щелкнул пьезоэлементом в основании курительницы, и пирамидка задымилась. По каюте пополз приторный, немного удушливый, но не лишенный приятности аромат.

Саади заглянул в столик, извлек оттуда два пузатых грушевидных стаканчика, разлил из термоса дымящуюся темно-коричневую жидкость. Я попробовал: чай, на мой вкус, был слишком крепкий и чересчур сладкий. Однако из вежливости пришлось изобразить восхищение. Профессор просиял.

- Алексей Васильевич, вам трудно представить, насколько я признателен за то, что вы пошли мне навстречу. Я уже давно мечтал еще раз посетить Мегеру, но не было случая.

Я немного смутился.

- Зовите меня Алексеем, профессор, - попросил я.

- Ну что ж, как прикажете, - улыбнулся Саади. - Только и вы в таком случае, Алексей, зовите меня Набилем. Я старше вас всего лет на двадцать пять, так что разница в возрасте позволяет...

Эти слова профессора пришлись мне по душе. Признаться, я с самого начала не был уверен, как к нему правильно обращаться.

- Люди, выросшие не на Востоке, - признался Саади, - редко бывают знакомы с обычаями моей родины. А они, кстати, очень просты. Берется имя полностью, а лучше - первая часть имени, и перед ним ставится вежливое обращение: профессор, доктор, сайд, устаз. Но самая распространенная форма обращения на Ближнем Востоке - называть мужчину по имени старшего сына. Моего, например, зовут Фейсал.