Юрий вглядывался в окуляр оптического микроскопа. Он рассматривал капли культуры болезни при увеличении в две тысячи раз. Он менял одну пластинку за другой.
Иногда поле зрения почти закрывали шарообразные бактерии. Это стрептококки и пневмококки, которым невидимая бактерия «а», ослабив защитные силы организма, открывала широкую дорогу. На каждой последующей пластинке кокков становилось все больше и больше. Это означало, что они делились, бесконечно удваивались. Но где же сама бактерия «а»?
Ее не удается обнаружить, а между тем — как это неоднократно подтверждалось на опытах — если зараженную белковую среду привить здоровому животному, то уже через два-три часа у него появятся признаки «акулы».
Юрий может перечислить все симптомы в любое время. Он помнит их, как воин — приметы врага.
Когда он ехал сюда, он мечтал о славе. Теперь он думал только об умирающих людях, о науке — она одна может их спасти. Опасность глядела на него с пылающего лица Марины. У него появилось больше сил для борьбы. Он болел, умирал вместе с больными. Теперь он мечтал только об одном: чтобы из больниц выходили выздоровевшие люди. И пусть они даже не узнают, кому обязаны спасением, — главное, чтобы они были здоровы. И Марина тоже.
Он трет воспаленные глаза. Какой тяжелой стала голова!.. Он вспоминает, что не спал две ночи, и тут же забывает об этом. Он думает: «Если с ней что-либо случится, как я буду жить?» Он ловит себя на мысли, что больше думает о себе, чем о ней.
Юрий выключает микроскоп. Перед глазами все еще плывут, как в тумане, палочки, спирали, кокки, что живут в капле жидкости, частицы необъятного мира. А за окном на дереве сидят птицы, шевелятся листья. Юрий слышит шум большого города. Это жизнь другой частицы мира, в которой живет человек. И в этом мире звучит голос Марины, она зовет…
Юрий сбрасывает халат, спешит к двери. Его останавливает лаборант:
— Юрий Аркадьевич, как здоровье Марины?
Этот вопрос задают теперь часто, словно только он связывает Юрия с другими людьми.
— Я отлучусь на полчаса, — говорит Юрий вместо ответа и встречает сочувственный взгляд.
Он выходит из лаборатории, забыв закрыть за собой дверь.
Юрий не узнал Марины. За воспаленными опухшими веками остро блестели глаза, потерявшие цвет.
«Ты сегодня лучше выглядишь», — хотел сказать он вместо приветствия, но почувствовал, что лживые слова не идут с языка.
Между ними словно пролегла пустота, и сквозь нее проходил только долгий прощальный взгляд женщины.
Юрий отвел руку врача и шагнул к Марине. Он переступил черту, и они опять были вместе. Страшное осталось позади.
Он услышал тихие слова;
— Больше не приходи ко мне…
— Почему, Марина?
Слова летели со свистом, как пули:
— Может быть, я умру. Не спорь. Я знаю. Так вот, перед смертью я должна сказать правду. Я не любила тебя. У меня был другой. Сейчас он далеко. Вот письмо. Я написала ему, видишь. Если можешь, прости…
— Не надо, Марина… — сказал он. — Все еще будет в порядке. Ты выздоровеешь…
Он знал, что все ее слова — ложь и никакого «другого» нет. Она написала это письмо, чтобы ему было легче забыть ее. Значит, у нее не осталось надежды…
Врач сделал знак, и Юрий повернулся, вышел из палаты. Что он может сделать, если все созданное многими людьми оказалось бессильным на этом поле боя? Разноречивые чувства кружили его, словно в водовороте. Любовь не хотела примириться с неверием, а молодость — с сознанием бессилия. Он мечтал о чуде и знал, что чуда не будет.
Время может отдалить людей друг от друга и может, отдалив, сблизить их сердца. Любовь протекает во времени, может ли она пройти сквозь время?
Он заметил, что привлекает внимание прохожих, и тут же забыл об этом. А они еще долго провожали взглядами человека с напряженным лицом. Лицо это жило своей быстрой жизнью, только глаза оставались неподвижными — устремленные внутрь, с очень маленькими зрачками. И по этому контрасту между подвижным лицом и неподвижными глазами видно было, что человек одержим какой-то мыслью.
Юрий думал: «Почему время, тайны времени так привлекают нас? Почему все чаще и чаще мы обращаемся к ним?» Он вспомнил, с каким чувством гордости за человека читал книгу об Альберте Эйнштейне, о теории относительности, теории покорения времени. И он ответил на свой вопрос: «Мы, люди, живя во время овладения энергией и пространством, начинаем эпоху покорения времени». Он опять вспомнил слепого, но уже без горького чувства.
И вдруг его напряженный мозг вытолкнул ответ и на этот болезненный вопрос. «Да, — сказал сам себе Юрий, — слепой может изобрести микроскоп и проникнуть в невидимый мир. У него нет глаз, но у него есть разум. Его преграда — слепота, но его оружие — мысль. И разве обязательно видеть пространство и слышать ввук? Разве нельзя увидеть звук и услышать пространство и предметы? Разве не чувствовал и не сочинял музыку Бетховен — глухой человек, великий композитор с яростным лицом? Звуковой микроскоп — вот что изобрел бы слепой!»
Юрий почти бежал. Какая-то важная мысль, предчувствие догадки или сама догадка бились в его мозгу. И он опять вернулся к загадкам времени, и на одно ослепительное мгновение загадка времени и загадка «акулы» возникли рядом, и он успел сопоставить их.
Юрий дошел до опытной станции, но не вошел в лабораторию, а повернул направо, в садик. Он шагал по аллеям, заложив руки за спину. Он боялся, что мысль ускользнет от него. Он ухватился за известную истину: «Материя развивается в пространстве и во времени», а потом несколько изменил слова. Получилось: «Материя развивается не только в пространстве, но и во времени». И это «но и во времени» словно распахнуло невидимую дверь.
«Мы привыкли видеть в пространстве. Наши микроскопы и телескопы нацелены в пространство, как будто оно одно отделяет от нас другие миры и явления…»
Он глубоко вздохнул, как бы проделав тяжелую работу. В ушах звенело, словно сталкивались тонкие стеклянные палочки. И в звенящей тишине четко встала перед ним стройная система догадок; «От других миров и явлений нас отделяет не только пространство, недоступное нашему глазу, но и время, которое наш организм не ощущает. «Время зависит от движения», — говорит Эйнштейн… Разные миры находятся в разном движении, и, значит, время у них разное. Секунда для нас — это годы для обитателей других миров, и наоборот, миллионолетия, за которые происходят процессы в космосе, могут оказаться мгновениями. И время жизни зависит от движения — от интенсивности обмена веществ. Отрезок жизни для различных существ неодинаков: для человека — это столетие, для собаки — годы, для мотылька — дни, для микроба — минуты… Если продолжить эту цепь, то она приведет к микроорганизмам, у которых обмен веществ, жизнь протекают за тысячные и миллионные доли нашей секунды. От познания этих существ нас отделяет не только пространство…»
Юрий устремился к зданию опытной станции, рывком распахнул дверь в кабинет профессора. Нина Львовна удивленно посмотрела на него.
— Я думаю… Мне кажется… — проговорил Юрий и замолчал. Он все еще додумывал свою гипотезу. Нина Львовна помогла ему:
— Слушаю вас, Юрий Аркадьевич.
Его имя, произнесенное доброжелательно и спокойно, словно придало ему уверенности.
— Мне кажется, Нина Львовна, следовало бы поискать возбудителя «акулы» с помощью сверхскоростной кинокамеры…
— Хорошо, — произнесла она заранее приготовленное слово, еще не поняв мысли своего ассистента.
Она запнулась, потому что успела продумать фразу Юрия и до нее дошел смысл его слов. Она подняла брови с выражением живого интереса:
— А знаете, это мысль!
Обрадованный, он заговорил быстро, улыбнулся робко, с жадной надеждой. Его глаза ожили, заблестели, зрачки посветлели и расширились, отразив свет. В них словно открылись небольшие оконца, и на Нину Львовну излучилась такая печаль и нежность, такое чередование веры и отчаяния, что она невольно позавидовала молодой женщине, которая вызвала эти чувства.