Михаил Ворфоломеев

Михаилу Ворфоломееву — прекрасному русскому драматургу и прозаику, патриоту и певцу родной Сибири и всей России — исполнилось 50 лет. Редакция газеты “Завтра” искренне поздравляет своего давнего автора, желает новых творческих побед!

Вперед,Михаил!

ДАВНО БЫ Евдоким Лыков переехал жить в село или в город, да людей не любил. Но главное, что держало его в тайге, откуда до ближайшего поселения не менее полутысячи километров, стало золото. Нашел он его случайно. Знал от бурят, что на Прибайкальской сопке живет Бур-хан, бурятский Бог… Ходил не раз он к этой сопке и всякий раз, подходя, чувствовал, как густеет воздух, и какая-то неведомая сила толкает его прочь. И от этого страшно было и азартно.

Он нашел это золото под водопадом. Длинный водяной язык горной речки вышаркал в граните глубокую впадину. Вся впадина была забита крупным самородным металлом. Вот оно, золото, бери его, но страх поначалу держал Евдокима. А после зачерпнул горсть, принес домой и спрятал. С тех пор понемногу брал его, возил в Иркутск, продавал скупщикам…

Зимой бил зверя, летом промышлял золотом. Вот и сейчас, возвращаясь таежной тропой, вспомнил вдруг, как была изнасилована его жена… Женой у Лыкова была немка Мария Шнайдер, которую после войны привез он из Германии…

Помнил, крепко помнил Евдоким, как по такой вот тропе возвращался он с солонцов, где неделю караулил лося. Торопился в свое зимовье, словно что предчувствуя… Отворил дверь и первое, что увидел, голую Марию! Сидела она на полу и неподвижно глядела в одну точку. Привел Марию в чувство, и та рассказала, как после его ухода, на другой же день в зимовье пришли четверо незнакомых мужчин… Все рассказала! Уложив жену в кровать, Евдоким переобулся, взял патронаж, нож сунул за голенище и вышел на тропу.

Евдоким гнал себя холодно, жестоко. К вечеру он их догнал. Мужиков было четверо. Обросшие, закопченные. Значит, долго идут по тайге. Евдоким обогнал их, спрятал ружье, нож опустил за голенище и сел на тропу.

Четверо вышли прямо на него. Они остолбенели на мгновение. Евдоким тут же прикинул, что справиться с ними хоть и непросто, но можно.

— Охотник, что ли? — спросил один.

— Охотник, — не глядя на них, ответил Евдоким. — А вы кто? — и он даже зевнул. — Беглые люди? С лагеря?

— Ягодники мы… заблудились… — неуверенно сказал рыжий.

— Какие же вы ягодники?

Четверо, между тем, быстро его окружили, Евдоким знал, что тот, который сзади, с топором.

— А где твое ружье? — спросил тот, что смотрел ему в глаза.

— Ружье? Да тут у меня балаган недалече.

— Где?

Евдоким поднялся, повернулся к тому, с топором, подтянул ногу и через мгновение его нож вошел в брюхо бандиту.

Рыжий достал откуда-то бритву.

Евдоким встал за дерево, а вышел оттуда с ружьем. Тот, с пропоротым брюхом, елозил по земле.

— Стоять! — вдруг страшно заорал Евдоким. Все застыли. Пропоротый сел и из него пошли кишки. Шел дурной запах. Рыжий метнулся, и тут же жакан, вылетевший из ствола двустволки, снес ему полчерепа. Оставшиеся в живых поняли, что смерть неизбежна. Они завыли. Самый молодой, захлебываясь, рассказал, как они, убив конвоира, убежали со станции, где их пересаживали…

— Все вот эти! — он тыкал в остальных пальцем. — Они изнасиловали Марию, а я ничего не делал!

Евдоким дострелил остальных.

МАРИЯ ХОДИЛА по зимовью и пела немецкую песню. Больше она по-русски не заговорила, а мужа боялась. А к зиме Евдоким увидел, что она забрюхатила. В ней жила жизнь кого-то из тех, кто с ней жил, пока его не было неделю. Увидев ее живот, он вышел и упал на холодную рыжую траву. А что делать? Мария безумна… Она и не понимает, что произошло, думал Лыков. И бросить нельзя… Она же как дитя!

К весне Мария родила девочку. Родив, она вдруг стихла, и сознание стало к ней возвращаться. Она уже улыбалась Евдокиму, ребенку… Как-то вечером Мария шепотом спросила: — Евдоким, чья же это девочка?

— Наша, — тихо ответил он.

На другой день он поздно вернулся с охоты. Мария висела на толстом гвозде. Петлю она сделала из сыромятины… Ребенок плакал в люльке.

Так и остался Лыков один с дитем…

Похоронив Марию, Евдоким взял скарб, погрузил на коня, повесил сбоку люльку и ушел к Байкалу. Поначалу жил в старом зимовье. После отстроился. Мария, так стал звать Лыков девочку, подрастала. Она ковыляла на своих толстеньких ножках, ходила за Лыковым по пятам.

— С испугу, — думал Лыков, — Все с испугу… С этого испуга и говорить она начала поздно, и глаза ее по вечерам смотрели безумно. Они наводили ужас на Евдокима. Он цепенел от ее неотрывного взгляда. Потом она падала… Упав, всегда спала.

Первые три года Евдоким провел в страхе. Боялся, что станут искать, найдут, да чего доброго и посадят. Скажут: какое право имел убивать? А не убить он не мог. Не убей их, убил бы себя. Он знал, что душа его лопнула, как парус под ветром, когда он увидел висящую Марию… Помнил, как испуганная приходила она домой с улицы, когда жили в селе.

— Они так смотрят! — говорила она. — Так страшно… Эвдоким! Уедем… — Она звала его Эвдоким… — Уедем Австрия. Отец нам будет помощь!

Евдоким только горько усмехался.

— Птаха ты германская… Кто же нас туды пустит. Вот дурак-то, зачем я тебя завез в Расею!

— Найн! Милый! Короший мой… — И вся дрожа, она прижималась к мужу.

— Любила она меня до бессознательства, — думал Евдоким.

Вспомнил, как, просыпаясь ночью, он видел ее заплаканную, но счастливую.

— Ты кароший мой! Любимый! — шептала она.

Первые три года прошли… Прошли без Марии… Она уже не видела и не слышала, как убегал Евдоким в глубь тайги, падал и долго, часами кричал… Только после он мог жить дальше.

Тяжкие три года… Еще не было хозяйства, негде было купить. Выручил его егерь, Данила Старостин. Он его обнаружил через месяц, как тот пришел. Ему-то Лыков и доверился, все рассказал. Данила выслушал и сказал:

— Один-то подохнешь, а я тебе подмогну, будь спокоен. И коровенку подберем и керосинчику. Жить все одно рядом. Тут до меня километров пятнадцать, не более.

Так они сдружились. И особенно в первые годы сильно помог Данила Лыкову. После того, как выслушал Старостин Евдокима, он пошарил глазами вокруг:

— Место хорошее, сухое место. К людям ходить неча. Счас, знаешь, переполоханные люди. А которые — как пузыри. Все их тащит, да растаскивает. Ты воевал-то где? -

Евдоким рассказал.

— А я, брат, в штрафной попал. Офицеру по соплям съездил. Падла, в атаку надо, а он сидит, жмурится! Ты чо, говорю, курва, срывай людей! Подымай! Ну и… Выдюжил… Пришел и сразу в егеря подался. До войны егерем был, а счас никуда боле не желаю. Пущай они там живут, завлекаются. Погудят, погудят, да разом за вещичками побягут! Сколь добра натащили с Германии. Нашему дураку хошь ленты клок, а он уж и радехонек. Наш человек пустой. Пузырь, а не человек. Хорошо, как сибиряк имеется. А так, пропал бы народишко.

— Бедность задавила, — подумав, сказал Евдоким.

— И то есть. Бедность — больша беда. Человека унижат, подрубат его. Сибиряк бедно не жил. Ну, Евдоким, когда чо надо, найдешь меня. Я тебе засеку сделаю, а уж ты по ей тропу вытопчешь. Женка у меня есть. Баба тихая. Как скажу, так и станет.

Потом он погладил по голове Марию:

— Подмогай батьке. Боле некому.

Старостин ушел. Он шел, делал отметины на деревьях, затеси. По ним найдет его Евдоким. Шел и думал: неужели этот мужик осилит место? Построится? Давай, сибиряк, давай! — мысленно подталкивал он Лыкова.

ЕВДОКИМ ПРИНЯЛСЯ за дело неистово. Он оглушал себя работой. Вставал до света и затемно, покормив Марию, валился на топчан. Данила и, верно, выручал. Привел корову, муки да соли навозил. Инструмент подобрал справный. К осени, когда задули холодные ветра, Данила сказал: — Шабаш! На-ка вот тебе одежонку да зарядов. Скоро на соболя пойдем. Тебе надо. А тут, брат, рубь сам бегат. Бери его.