Он поцеловал бабушке руку:

– Мэм, у меня нет слов…

– Прекрасно. Молчи, пока я пишу.

Дженнифер ходила из угла в угол по комнате, которую ей отвела тетушка Фостер, и пыталась справиться со своим несчастьем. Гнев на Мэйнверинга за его несправедливые подозрения помог ей выдержать расспросы Элизабет. Потом, не в силах вынести ее сочувствия и рассердившись на нее за замечания в адрес Мэйнверинга, она сбежала в свою комнату и теперь пыталась оценить размеры кораблекрушения. Куда деваться? Что делать? Вскоре она снова начала строить планы. Прежде всего, нужно использовать победу над дядей, чтобы обеспечить свадьбу Элизабет. Потом она поедет домой в Дентон-Холл, избавит свой дом от Гернингов и начнет жить затворницей.

Она без особого энтузиазма размышляла над этой перспективой, когда служанка перебила ход ее мыслей и вручила измятое письмо, доставленное с нарочным. В ней тут же вспыхнула надежда. Кто еще кроме Мэйнверинга знал, где она? Дрожащими руками она вскрыла письмо, размышляя тем временем, как достойнее принять его извинения. Письмо было написано торопливым неизвестным и неразборчивым почерком.

«Жизнь моя, – читала она, – я вижу, что не могу без вас жить. Вы должны простить меня, выйти за меня замуж. Я не могу появиться в Холборне. Умоляю, приходите в сад Темпл, к реке, как только получите эту записку. Я буду ждать вас там весь вечер, ваш покорный слуга».

Вместо подписи стояла одна буква «М».

Каким быстрым, каким легким оказался переход от отчаяния к радости! Дженнифер тут же оказалась у зеркала, трясущимися руками поправляя волосы. Уже вечерело. Он, должно быть, уже какое-то время ждет ее, беспокоясь, сможет ли она простить его. Как будто она не простила ему все заранее, пока он еще говорил! Его гнев, основанный на ошибке, не имел к ней никакого отношения. Сейчас, вспоминая весь разговор, она вообще не понимала, отчего так расстроилась: разве сам его гнев не являлся лучшим доказательством его любви? Но она теряет время. Она поспешила вниз, задержавшись у дверей Элизабет, чтобы сказать, что идет глотнуть свежего воздуха, и отказалась от компании и Элизабет, и Эдмунда. Она возблагодарила судьбу за добродушие тетушки Фостер, которая не увидела ничего дурного в том, что Дженнифер идет прогуляться в одиночестве.

Длинный жаркий день уступал место прохладе, и город наполнялся вечерними звуками и запахами, но она едва замечала их, со всех ног спеша к реке. Когда она дошла до сада, там оказалось тихо и безлюдно, и она пожалела, что Мэйнверинг не указал более точно место, где будет ждать ее; потом ей пришло в голову, что в его записке было что-то необычное. Она как-то не могла представить себе, чтобы он произнес «Жизнь моя!» Бездумное возбуждение, которое привело ее сюда, куда-то вдруг исчезло. Она стояла одна-одинешенька у входа в сад, поплотнее кутаясь в прихваченную второпях пелерину Элизабет; ее трясло. От ожидания или от вечерней прохлады?

По одной из аллей к ней приближался мужчина. Она сделала нерешительный шаг вперед, затем остановилась в ожидании. Нет, это не Мэйнверинг; она слишком знала его высокую фигуру и решительную походку. Затем, когда мужчина подошел ближе, она отпрянула.

– Вы?!

– Кто же еще, дорогуша? К вашим услугам, – сказал Майлз Мандевиль.

– Это вы мне писали?

– Конечно, жизнь моя.

Ей следовало догадаться. Это была его фраза. Почему она ее не узнала? Но она была слепа, безумна, думала только о Мэйнверинге.

– Сэр, – она с трудом взяла себя в руки, – я должна извиниться, если своим появлением пробудила ваши надежды. Но должна сказать, что пришла сюда по ошибке. Нам нечего больше сказать друг другу. Разрешите попрощаться с вами.

Она повернулась, чтобы уйти, но он схватил ее за руку.

– Нет-нет, – сказал он, – не так быстро, дорогуша. Мы не расстанемся так легко. Это прямо смешно. Из того, что вы сказали, следует, что вы пришли сюда в надежде увидеть не меня, а Мэйнверинга. Какой удар для вас: не этот задира-аристократ, а простак Майлз Мандевиль. Что ж, жребий брошен, вам придется удовлетвориться мною. Дорогая, мы уезжаем во Францию.

– Вы сумасшедший, сэр, – она попыталась вырваться, но тщетно.

– Да, думаю, сумасшедший. Как вы знаете, у меня прозвище – Безумец Мандевиль. И у меня есть причины сходить с ума и из-за вас, и из-за вашего патрона Мэйнверинга. Черт возьми, я схожу с ума от одной мысли о том, какое чудесное орудие мести судьба послала мне в вашем лице. Он приказал мне покинуть город, как нашкодившему щенку, и, сказать прямо, я не вижу иного выхода. Он куда как могущественнее меня и знает это. Но чем обернется его триумф, когда он узнает, что я прихватил с собой вас? Вы думали, что это он вам написал «прости и выйди замуж»? Нет, это я. Если уж ехать в изгнание, то не одному. Но пошли, мы теряем здесь время.

И прежде чем она успела издать хоть звук, он закрыл ей рот рукой и стал силой заталкивать в карету, стоявшую у ворот сада. Отчаянно отбиваясь, она сумела пару раз довольно сильно ударить его по физиономии, но он затолкал ее внутрь, захлопнул дверцу кареты и крикнул кучеру трогать.

Она забилась в угол кареты: как она смела думать днем, что положение ее отчаянное? Тогда она просто поссорилась с Мэйнверингом, но в глубине души-то знала, что рано или поздно они помирятся. А теперь… Даже если ей удастся сбежать от Мандевиля (а она так и намеревалась сделать) до того как он заставит ее подняться на корабль, даже если так, то она погибла навсегда. Кто поверит, что это новое приключение – не ее придумка, или, по крайней мере, – не ее вина? Теперь-то она знала, что Мэйнверинг готов поверить самому плохому о ней. Как можно надеяться объяснить эту новую выходку, да еще такую? Как она допустила, чтобы такое случилось? В третий раз за этот день она заплакала, потом сердито упрекнула себя за это. Слезы – так вела бы себя Элизабет. Для спасения понадобятся все силы и хитрость. Слезы здесь не помогут. Что до будущего, то чему быть – того не миновать. Пока надо подумать о настоящем. Она осторожно выглянула в окно. Они проезжали Ламбет. Это не по дороге в Довер. Куда Мандевиль везет ее?

Рядом с каретой ехал всадник – Мандевиль; он поднял руку в полунасмешливом приветствии. Она заставила себя помахать в ответ рукой и даже выдавила из себя подобие улыбки. Если ей удастся убедить его, что она смирилась со своей судьбой, сбежать будет гораздо легче.

Время тянулось бесконечно. Тени удлинились, холмы погрузились в темноту. Неужели они будут ехать всю ночь? Если так, то она действительно пропала. Она вовсе уже было отчаялась, но тут карета замедлила ход, и, склонившись вперед, она увидела, что они находятся на окраине какого-то городка. Они наконец остановились на пустынной улице у дверей трактира. Дверца кареты отворилась, ступени опустили, внизу стоял Мандевиль, готовый помочь ей выйти из кареты, – сама галантность. Поблизости никого не было, кроме Мандевиля и его слуг. Время для побега еще не пришло. Она приняла его руку и вышла, сделав вид, что зевает, прикрывшись ладошкой.

– Дорогая, – произнес Мандевиль, – тысяча извинений, что ехать пришлось так долго, но я хотел добраться до этого трактира, хозяева которого – мои добрые друзья. Теперь – ужин и ночной отдых, – он насмешливо посмотрел на нее, – а завтра отправимся в Саутгемптон, где стоит моя яхта.

Она заставила себя не обращать внимания на то значение, которое он вложил в свои слова.

– Отдохнуть – это прекрасно, – легко сказала она, – по правде говоря, день у меня выдался очень утомительный.

– Могу поклясться, что это так. Ну, когда мы будем в Париже, будете отдыхать сколько угодно. Но пошли, хозяин ждет. Он привык, что я приезжаю сюда с женщинами. Так что звать его на помощь бесполезно, если вы об этом подумали.

Она вздернула подбородок.

– Мне и в голову не приходило. Я прекрасно понимаю, что моя репутация уже загублена. А что сделано, то сделано. И я не сомневаюсь, что в Париже будет чрезвычайно весело.