При попытке открыть бардачок у моей попутчицы отклеился ноготь. Бормоча ругательства, она полезла его искать. Плечи провалились меж двух коричневых коленок, торчащих высоко, как у сверчка. Косички свесились до самого коврика. Доносилось пыхтение и жалобы.

Я тем временем вырулил на широкую и прямую четырехполосную дорогу. Каланча давно скрылась из вида. До дома оставалось минут двадцать. Все шло нормально.

Ноготь не отыскался. Девушка по имени Нацуко вернулась в вертикальное положение, несчастная и надутая. Взглянула на дорогу, потом на меня, потом на спидометр.

– Медленно едешь!

– А зачем быстрее?

– Люблю, когда быстро. И бойфрэндо любит.

– А я не люблю.

– Скучный ты какой-то...

– Лучше скажи, куда тебя везти.

Она не ответила. Она безотрывно смотрела на дорогу, точно силясь что-то разглядеть. И вдруг прошептала:

– Солнце...

В сотне метров впереди кончалась тень от тучи, под которой мы ехали. Дальше начиналась солнечная полоса – мы должны были въехать в нее через считанные секунды. Но не тут-то было. Туча плыла по небу с той же скоростью, что и мы. Размытый край тени улепетывал от нас, как фантик на веревочке. Дитя лета, сидевшее рядом со мной, не могло выдержать этой пытки. Оно обратило ко мне свои глаза – и в этих напомаженных, оклеенных ресницами и присыпанных блестками глазах я прочел отчаянную мольбу.

– ...В нашей жизни всякое бывает, – неслось из динамиков. – Набегает с тучами гроза...

Потапов не годился. Здесь Потапов определенно не тянул. Требовалось что-то другое. Я потянулся рукой к бардачку – и наткнулся на острые коленки. Доступ к бугам и вугам был заблокирован. Тогда я просто нажал кнопку FM. По местному радио могли гонять что-нибудь подходящее.

Воздух в салоне завибрировал от пронзительного свиста японской флейты. Ее виртуозно-тоскливый пассаж затих – и сразу рявкнуло с десяток крепких мужских глоток. То ли «Ух!», то ли «Эх!», то ли нечто среднее – мол, дадим вам прикурить, держитесь! И следом дробь одинокого исполинского барабана – сначала тихая и частая, сливающаяся в гул, а потом потихоньку все разборчивее, все громче, все яростнее. Последний удар был страшен, он предвещал недоброе – и не зря, ибо сразу после него случилось вот что: из плывущей над нами тучи вынырнул бог дорожного движения, подлетел к нам сзади и дал пинка под бампер.

Не успели остальные инструменты вступить, как их перекрыл рев моего двигателя. Его бесхитростное соло подчинило себе рваный барабанный ритм. Ребята не удивились, они знай себе лупили палками по воловьей коже, знай рассыпались дробным грохотом. Я же налег на педаль газа, приблизился к заветной черте, уже был готов пересечь ее – но тут бог снова взмыл вверх и изо всех сил дунул туче в паруса.

– Не пошел в храм?! – орал он мне сверху. – Не купил амулет?! Пятачок в ящик не бросил?! Теперь побегай!

– Так ведь храма-то не было, боженька! – кричал я в окно.

– Ничего не знаю! – отвечал боженька и дул на тучу.

– Поймают же меня!

– И правильно сделают! – Бог снова спланировал вниз и дал мне второго пендаля. В крови моей закипел адреналин, я разозлился на бога, разозлился на тучу, разозлился на весь мир – и выжал газ до самого упора.

Ускорение вдавило нас в спинки кресел. Двигатель застонал, набирая новые обороты. Мы разгонялись по пустой правой полосе, минуя идущих по левой. Вжик... Вжик... Вжик... Убежавшая было граница света и тени приближалась опять – и божеской дыхалки уже не хватало, чтобы ее отодвинуть. Ближе... Еще ближе... Вот оно, уже на капоте... Ну!..

Есть! Мы вырвались из промозглой осени под солнечные лучи, в объятия уходящего лета. Барабаны грохотали, как стадо бизонов. И впереди этого стада безудержным галопом неслись двое – саврасая кобылица и чалый жеребец. Атмосферу над нами зигзагами рассекал неистовый бог дорожного движения – он хохотал, рычал и молотил себя ладонями по пузу. Моя спутница бешено трясла заплетенной в косички гривой и визжала от восторга.

Да какая же японка не любит быстрой езды? И как я мог не понимать этого ранее, как мог не видеть? Лишь теперь я проникся этим, лишь теперь, когда на скорости летящей пули она схватила меня за загривок, обдала влюбленным взглядом и закричала: «Крутой, крутой!..». Оба наших глупых расизма – мой латентный и ее заемный – сейчас выдавливались из нас, как на центрифуге, перемешивались, аннигилировали – и добавляли автомобилю реактивной тяги.

Эх, Хонда, птица Хонда... Кто тебя выдумал?.. Куда несешься ты?.. Дай ответ. Не дает ответа. Знай только мечутся поршни в цилиндрах, да сверкают искры в камерах сгорания, да готовит новую смесь трудяга карбюратор, да отработанный выхлоп летит прочь из трубы. А по бокам все поля да поля, нескончаемые поля – осенние, убранные, без риса, без воды, без тракторов, без лягушек – тянутся и тянутся до самых гор. Горы же обступили всю долину кольцом, и снег уже лег на иные вершины, и на той, что прямо по курсу – тоже снег, а пониже – покуда зелень, а еще пониже – деревенька, а поближе – мост через речку, а еще ближе...

А еще ближе – полосатый жезл полицейского.

Я шарахнул по тормозам, но это уже ничего не меняло. Нас застукали. Не успев даже толком погасить скорость, я вихрем пронесся мимо дядьки с жезлом – а уж потом только перешел в левый ряд, прижался к обочине и остановился. Нашкодивший бог развернулся и нырнул обратно в тучу, оставив меня наедине с моим незавидным жребием. Радио продолжало грохотать – я его выключил. Туча снова наплыла на нас. Лето кончилось.

– Что такое? – всполошилась ничего не заметившая подруга.

– Чего, чего... – сказал я мрачно. – Кобыла ваша околела.

– Какая еще кобыла?

– Такая... «Все хорошо, как никогда».

– Хорошо?!

– Конечно... К чему скорбеть от глупого сюрприза?.. Будем ходить пешком...

Впереди нарисовался еще один гаишник и махнул палкой, зовя к себе. Я медленно тронулся. Там, на узенькой площадке, стоял полицейский микроавтобус – в таком же меня обрабатывали неделю назад.

Я приближался, и гаишник увеличивался в относительных размерах. Черты лица под его фуражкой проступали все отчетливее – и чем отчетливее они проступали, тем сконфуженнее я становился. Я не знал, радоваться мне или стыдиться, напрячься или расслабиться. Его лицо тоже вытянулось, когда он меня разглядел. Он тоже не знал, как реагировать. Остановясь рядом с микроавтобусом, я вылез. Он подошел ко мне.

– Здравствуйте, – сказал я. – Как ваша поясница?

– Спасибо, лучше. – Он поправил фуражку. – Вы превысили скорость.

– Извините пожалуйста. Очень виноват.

– Ваши права.

– Держите.

Он повертел в руках мою карточку. Посмотрел куда-то вдаль.

– Центр-то легко нашел?

– Да, очень легко.

– А теперь обратно?

– Да, как вы посоветовали.

Он снял фуражку, пригладил волосы. Кивнул на мою машину.

– Американка?

– Японка.

Удивившись, он засунул голову в окно. Вынул обратно, надел фуражку.

– Действительно. Я думал, негритянка.

– Нет, загорелая просто.

– Гаруфрэндо?

– Знакомая.

– Ну-ну...

Мы оба замолчали. На асфальте неподалеку от нас стоял ящик с множеством тумблеров и регуляторов. На его светящемся табло я разглядел цифры: «170».

Леонид Осипович думал. Страшно было представить, сколько противоречивых мыслей и чувств клокочет сейчас под этой фуражкой. Я боялся его отвлечь. Я только тихо надеялся. И я поднял голову к небу, моля всех богов о снисхождении.

Бог дорожного движения проколупал в туче дырку, высунул голову и увидел меня.

– Тьфу ты! – сказал он. – Гайдзин... Извини, не разглядел.

– А если бы разглядел? – спросил я.

– Ну... Я вообще-то гайдзинов не подгоняю. Если только сами...

– А своих зачем подгоняешь?

– Ну как... Вот эти насшибают сейчас денег, а потом построят мне храм.

– Ха-ха, – сказал я. – Раскатал губу.

– Не построят, думаешь? – встревожился бог.

– Держи карман.