— Посторонись к краю. Собьет!

Илья едва успел прижать бричку к обочине дороги.

Мимо пронеслась карета. Карету мчали белые, как на подбор, красавцы кони. Сама карета была золотая, а дверцы в ней из прозрачного стекла. И за стеклами, внутри кареты, сидел человек. Мелькнуло надменное лицо, расшитый серебром кафтан, напудренный парик под шляпой с белыми перьями.

Дуня ахнула, глаза вылупила. Шепотом спросила:

— Сам царевич?

Камердинер Василий ответил:

— Граф Шереметев. Слыхала про такого?

— Не-ет…

— Эх, простота деревенская! После царицы — первый человек. Вот это барин!.. Да!

— Чем же он первый, дяденька? — спросила Дуня, глядя вслед золотой карете. А ее уже и видно не было, лишь пыль на дороге облаком крутилась.

— Богатством своим, — ответил Василий.

Кучер Илья повернулся на козлах лицом к Василию.

— Так-то, братец ты мой… На одно солнце глядим, да не одно едим… — Он с яростью хлестнул лошадей. — Но-о-о… душегубы треклятые!

Лошади рванули и помчались. Дуня чуть не сковырнулась с сундука на дорогу. Хорошо, что успела уцепиться за веревку.

Долго еще ехали. Немало полосатых верстовых столбов осталось позади. Поближе к полудню задержались на постоялом дворе. Покормили лошадей, сами похарчевали.

А на Дуню вновь навалилась тоска. И что-то ждет ее в неведомом Пухове? Ох, страшно, страшно подумать…

Она села на бревно возле плетня, прикрыла ладонями лицо и заплакала. И себя ей было жаль, и матушку, и старую слепую бабку, и братцев. Особенно младшенького, Тимошку. Чем она барыню Варвару Алексеевну прогневила? Чем не угодила ей? За что ее из родного дома в чужедальнюю сторону отослали?

— Дунь, а Дунь… — крикнул кучер, выйдя на крыльцо. — Иди в избу, щей похлебаешь. Щи тут знатные. С бараниной.

Дуня утерла слезы.

— Спасибо, дяденька Илья! Что-то неохота мне. Сыта.

Поела бы, конечно. Но не хотелось Дуне слез своих показывать.

Хорошие мужики и камердинер Василий и кучер Илья, да посмеяться могут — разве понять им слезы ее и тоску.

— Не хочешь — как хочешь, — сказал Илья. — Была бы честь предложена, — и ушел в избу. А Дуня еще шибче заплакала.

…В Пухово приехали далеко за полдень, солнце уже садилось. Бричка въехала в ворота и остановилась у крыльца. Не у парадного, а у заднего, у черного крыльца.

— Слава тебе, господи, добрались! — сказал камердинер Василий. Велел Дуне слезать с сундука, на котором она просидела всю дорогу от Белехова до Москвы и от Москвы до Пухова.

Дуня сошла с брички на землю. Устала очень, ноги ее не держали. Огляделась: так вот оно какое — Пухово!

Господский дом под зеленой крышей был вроде бы поменьше, чем у барыни в Белехове, но покрасивее и поновее. И сад был тоже не такой. У них дубы и липы в два обхвата. Дорожки поросли травой. Внизу, под склоном, река, все деревья будто бы сбегают от дома к речному берегу. И такая тень, даже не тень, а темень от густой листвы.

А тут весь сад на солнцепеке. Дорожки ровные, чистые, песком усыпаны. А кусты и деревья вовсе не похожи ни на кусты, ни на деревья… То ли сами такие чудные уродились, то ли их нарочно так подстригли?

— Дяденька Василий, а это чего? — с изумлением спросила Дуня, показав пальцем в глубь сада. Там среди цветов, в белых развевающихся одеждах, не то стояла, не то бежала какая-то женщина.

— Статуй! — ответил Василий, отвязывая от брички сундук с бариновыми вещами.

— Чего? — не поняла Дуня.

— Статуй, — повторил Василий и прибавил, кряхтя и взваливая себе на спину сундук: — У нас таких в достатке есть. По всему саду понаставлены…

С сундуком на спине и с баулами в руках Василий вошел в дом.

Дуня, оставшись возле крыльца, не знала, что ей делать, куда идти. Василий скрылся в доме и оттуда не выходил. Илья увел на конюшню лошадей, надо думать, распрягать, кормить. А что Дуня топчется около крыльца — усталая, голодная, бесприютная, о том никому вроде бы и дела не было.

Туда-сюда шныряли люди. Одни шли в дом, другие—из дома. Но на Дуню внимания не обращали. Стоит девочка, от жары вся сомлела, в руках узелок тискает. Ну и пусть себе стоит… Только одна девушка, вдруг задержавшись, глянула на Дуню и фыркнула:

— Ты отколь такая взялась?

Сперва Дуня подумала: не барышня ли это? Больно нарядно разодета: юбка в полосах, малиновый душегрей, на шее косыночка беленькая… И Дуня почтительно шепотом ответила:

— Мы — белеховские.

— Вот чучелка-то! — засмеялась девушка и побежала дальше. И Дуня сообразила, что никакая это не барышня, а всего лишь дворовая девка, при доме служанка. В руках у девушки были белые рубахи, нарядные, с кружевами, и она несла их в дом.

Так и стоять Дуне неизвестно сколько, да, на ее счастье, из дома вышел Василий. Удивился:

— Ты-то что? Долго думаешь здесь время проводить?

— Дяденька Василий, да куда ж мне? Я ведь как есть ничегошеньки не знаю.

Василий почесал затылок. Он тоже не знал, куда девать Дуню. Привезти привезли, а что дальше?

— Пойду спрошу у барина, — сказал он и снова скрылся в доме. На этот раз Василий пропадал недолго. Вышел, а с ним та девушка в полосатой юбке. Сказал ей Василий:

— Феклуша; сведешь ее во флигель… где девчонки-актерки живут. Барин распорядился.

Феклуша посмотрела на Дуню.

— К Матрене Сидоровне?

— К ней…

— Ты что — дансерка? Аль певунья? — спросила теперь уже с непонятным Дуне любопытством девушка, поглядывая на нее. А насмешничать больше не стала и фыркать тоже не фыркала.

— Ты, ладно, веди ее! — строго прикрикнул Василий. — Видишь, девчонка с дороги чуть живая.

— А я что ж… я ничего… — пожала плечами Феклуша, а Дуне сказала: — Пошли во флигель.

Они углубились в сад. Но шли не по дорожкам, усыпанным песком, а сбоку, где сад был тенист, где росли могучие, как у них в Белехове, дубы, клены, ясени.

Феклуша ни о чем Дуню не расспрашивала. Шла молча, чуть вперед, легким, быстрым шагом. Дуня еле за ней поспевала. Но, поравнявшись с длинным, непонятного вида домом, она кинула Дуне через плечо:

— Театр… Барина Федора Федоровича утеха…

Слова эти она произнесла с каким-то особенным оттенком. Дуня уловила, что эту баринову утеху Феклуша не одобряет.

Дуня же с любопытством оглядела дом.

Театр? Что такое театр? Что там делается? Этого Дуня не знала и знать не могла. «Представляют комедии», — сказал ей давеча камердинер Василий. «И балеты пляшут», — прибавил кучер Илья. Эти слова Дуне были тоже непонятны.

Но ей очень хотелось заглянуть туда, внутрь дома, мимо которого они сейчас шли. Однако окошек в доме не было, а тяжелые двери, разукрашенные замысловатою резьбой, были заперты на висячий замок. К стене дома, по обе стороны дверей, были пристроены две большие золоченые куклы. Каждая в протянутой руке держала по фонарю.

— А эти на кой здесь стоят? — спросила Дуня, показав пальцем на золоченые куклы.

Феклуша снисходительно покосилась на девчонку. Потом с важностью объяснила:

— Жирандоли.

— Чего? Чего? — не поняла Дуня и фыркнула в кулак.

Ох уж эти господа! Придумают же… «Жи-ран-до-ли!» Очень смешным показалось ей это слово: язык свернешь, выговаривая.

Они еще больше углубились в сад. Здесь кусты и деревья уже вовсе похожи были на лесные. Пахло прелью, сыростью, и Дуня, по привычке, поискала глазами грибы: должны здесь быть, обязательно растут!..

И тут Дуня увидела еще один дом. Этот был дом как дом. На деревенский, правда, не похож. Скорее, господский. Только не такой красивый. И окна были в этом доме. И двери. И труба на крыше. Значит, топился этот дом не по-черному, а по-господски: дым вылетал в трубу.

— Пришли, — сказала Феклуша и с каким-то сочувствием поглядела на Дуню. Прежде чем стучать в дверь, она, пригнувшись к Дуниному уху, быстрым шепотком проговорила: — Не больно спорь, не перечь ей…