— Вам понятно, товарищи? — спросил Гуров, делая торопливые пометки в блокноте.

— Чего же тут непонятного? — отозвалась Таня. — Мы бензол по химии проходили. Це-шесть-аш-шесть. До сих пор помню.

— Вам хорошо, вы, наверное, отличницей были, а я так все перезабыл, — посетовал Люсин.

Крелин, по опыту знавший, как глубоко тот влезает в проблемы, связанные с криминалистикой, деликатно отвел глаза.

— Что бы еще ты счел необходимым отразить в протоколе, Яша? — спросил Люсин, сосредоточенно глядя себе под ноги. — Пробка от колбы нашлась?

— Да, я обнаружил ее в связке травы, что сушилась над печкой, — утвердительно кивнул Крелин. — Товарищи видели.

— Соскребы сделать не забыл? — Люсин критически оглядел забрызганный потолок.

— Нет. Зная характер жидкости и объем, легко рассчитать силу взрыва.

— Ясно, — удовлетворенно кивнул Люсин, но тут же озабоченно нахмурился: — А температура?

— Пока в бане оставалась вода — сто градусов, а потом не выше температуры кипения жидкости, — обстоятельно пояснил эксперт.

— Наука! — Караулкин почтительно поднял палец. — Выходит, авария у Егора Мартыновича произошла, я так понимаю?

— Верно, отец, — скрывая улыбку, подтвердил Крелин.

— Ну, а он-то куда подевался? Сам, так сказать… Не в окно ж вылетел, прости господи?

— Эка, — осуждающе покачала головой Степановна. — Так они тебе и скажут! — И губы поджала в ниточку.

— Придет время, скажем, — пообещал Люсин. — А пока я бы хотел переписать заголовки некоторых книг. Может пригодиться.

— Я изымаю все записи, — решительно заявил Гуров.

За разбитым окном, зияющим острозубыми, выгнутыми, как парус, осколками, наливалась синью вечереющая даль.

Оставляя без внимания справочники и монографии по специальности, охватывающие чуть ли не все ответвления необозримой химической науки, Владимир Константинович сосредоточил внимание на старинных изданиях, отсвечивающих золотым тиснением кожаных корешков. Вместе с фотокопиями у него получилось около двухсот наименований.

Судя по всему, Георгий Мартынович Солитов был всесторонне образованным человеком. Лишь с помощью его рукописных пометок Люсину удалось кое-как выполнить поставленную задачу. И не мудрено, потому что китайские иероглифы, равно как санскритские и тибетские буквы, оставались для него тайной за семью печатями. Не исключено, что и сам Солитов не владел редкими восточными языками и пользовался услугами переводчиков. Но его комментарии, выполненные бисерным каллиграфическим почерком, обильно уснащали фотокопии рукописей: «Синь-Сю-Бэн-Цао», сочиненной ученым конфуцианцем Ли Ди, описавшим восемьсот сорок четыре вида растительных лекарств, знаменитой «Бэн-Цао-Ган-Му» [5] Ли Шичженя, древнеиндийской «Яджур-веды» и тибетской «Джуд-ши»[6] .

С «Materia medica» Диоскорнда [7] , отснятой со средневекового пергамента, разобраться было куда легче. Это название Люсин перевел на свой страх и риск как «Лекарственные вещества». Примерно так же он поступил и с интерпретацией ученых трудов Раймунда Луллия, Теофраста Бомбаста Парацельса фон Гогенхейм, Альберта Великого и Николая Фламеля [8] , иногда писавшего, к радости импровизированного переводчика, по-французски. Что же касается «Изборника» великого князя Святослава Ярославича, переписанного в 1073 году с болгарского свитка [9] , то с ним Владимир Константинович разделался, что называется, шутя.

Изданную в 1789 году в России книгу «Врачебное веществославие, или Описание целительных растений, во врачестве употребляемых» он даже решил включить в список для временного изъятия. Ведь именно это сочинение, составленное все тем же Максимовичем-Амбодиком, буквально раскрытое наугад, дало ключ к понимаю малознакомого майору милиции слова «вертоград». Уяснив для себя, что загадочный «вертоград» означает и сад, и огород, и одновременно травник, Люсин не только разгадал существо одноименного труда, переведенного в семнадцатом веке Николаем Булевым, но и нашел единственно подходящее определение для ботанических изысканий Георгия Мартыновича. Огороженный дощатым забором земельный участок, где произрастали зелейные коренья и травы, столь поразившие люсинское воображение, и был самый что ни на есть доподлинный вертоград.

— Приобщи, пожалуйста, — кивнул он Крелину и с сожалением закрыл многообещающую находку.

— У тебя все? — Крелин устало поднял глаза, справившись с заключительной формулировкой протокола. — Прекрасно! Тогда будем заканчивать.

— На дворе уже ночь, поди, и ветер поднялся, — поддержал его Борис Платонович.

— Ветер? — не понял Люсин, возвращаясь из своего далека. — Какой еще ветер?

— А вы посидите здесь часик-другой, тогда узнаете, — желчно поежился Гуров. — Ишь задувает…

— Задувает, говорите? — Люсин задумчиво закусил губу. — Аглая Степановна, голубушка, — просветленный внезапной догадкой, он подступил к старой домоправительнице. — Как говорится, не в службу, а в дружбу, откройте-ка на минуточку входную дверь.

— Это еще зачем? — Она не двинулась с места. Остальные — кто недоуменно, кто, словно прислушиваясь к чему-то, — уставились на него.

— Ну, пожалуйста, бабушка…

— Ведь не отвяжется, будь ты неладен! — Она тяжело поднялась и зашаркала к выходу.

В наступившей настороженной тишине было слышно, как звякнуло в сенях неловко задетое ведро. Затем заскрежетал засов и заскрипели давно несмазанные петли. И тут же холодный порыв из окна подхватил с таким трудом разложенные бумаги, закружил их вокруг печи, отозвавшейся утробным урчанием. Распахнутая дверь подалась и вдруг захлопнулась с пушечным выстрелом, прокатившимся по всему дому.

— Вот вам и первый ответ, — сказал Люсин, отмыкая защелкнувшийся при ударе замок.