– Я отлично ее улавливаю, эту вашу мысль, полковник! И уже давно улавливаю! - вспыхнул Рупеску, ужаленный тоном Раковичану. - А вы не подумали о том, что эту вашу мысль, с моей помощью разумеется, уловят и во дворце?

– Донос, значит? - Раковичану расхохотался. Потом, мгновенно посерьезнев, снисходительно предложил: - Хотите, я помогу вам сочинить этот донос?..

– Нет, не хочу. Теперь не хочу, - генерал задумчиво прищурился и пошевелил толстыми короткими пальцами. - Сейчас мне все ясно, полковник. Не совсем ясно разве только одно: почему же союзники - я говорю об американцах и англичанах - так восторженно приветствуют вступление советских войск в Румынию?

Раковичану усмехнулся, при этом его светло-серые глаза не изменились. Лишь чуть покривились топкие губы.

– А что им, собственно, остается делать? Иногда приходится строить приятную мину при плохой игре. Вступление русских войск в Румынию для американцев, например, столь же прискорбный факт, как и для нас с вами, генерал. Теперь на их долю - я имею в виду англосаксов - остается лишь одно: сделать все возможное, чтобы в руки Красной Армии поменьше попало промышленных объектов. С этой целью они - вот увидите - начнут массированные бомбардировки промышленных центров Румынии. Завтра же мощные соединения американской авиации появятся над Бухарестом, Плоешти, над заводами Решицы...

– Простите, полковник. Но вы говорите так, будто являетесь представителем верховного штаба не румынской армии, а американского командования.

– Я, дорогой мой генерал, являюсь... прежде всего политиком. А политики обязаны анализировать события и предвидеть...

Раковичану неожиданно умолк. Его остановил девичий голос, зазвеневший у входа в землянку. Полковник прислушался. Через полуоткрытую дверь в землянку ручейком лились звуки беспечной девичьей песни, совершенно необычной в такой обстановке.

Раковичану, широко раздувая ноздри короткого, словно обрубленного носа и хищно оскалясь, взглянул в окно. У самой землянки, склонившись над тазиком, мыла посуду черноглазая и чернокудрая девушка. То и дело отбрасывая назад мешавшие ей волосы, она пела:

– Что за девица? - спросил полковник.

– Мой повар, - безразличным тоном ответил Рупеску. - Она готовит мне обеды.

"Старый грешник!" - с завистью подумал Раковичану, неохотно отходя от окна и игриво грозя генералу пальцем.

– Повар недурен. Не уступите ли его мне, генерал? Я тоже люблю вкусно поесть. А? Неплохо заплачу.

– Не моя, полковник. Поторгуйтесь с лейтенантом Штенбергом, -досадливо отмахнулся Рупеску.

– Чему она радуется?

– А вы спросите у нее. По-моему, просто так. Василика всегда поет. Глупая девчонка.

Василика действительно любила петь. Ей казалось, что все хорошие песни сложены про нее. Но сейчас она пела не "просто так". Василика уже знала, что Георге Бокулей жив и вернулся в Гарманешти. Вот придет ночь, и Василика убежит отсюда туда, к Георге!..

Девушка улыбнулась. Тарелка выпала из ее рук и громко стукнула о металлический тазик. Василика тихо засмеялась и снова запела:

Рупеску и Раковичану уже не слушали девушку. Генерал сообщил полковнику, что в Гарманешти из тюрьмы вернулся опасный коммунист Мукершану.

– Зашевелились. Вы правы, генерал: железногвардейцы наши действительно ни черта не сделали! Его надо убрать, генерал. Обязательно убрать. И как можно скорее. Действовать быстро и решительно. Не поручить ли это дело лейтенанту Штенбергу? Он местный житель, кровно заинтересованный в ликвидации Мукершану. А командир из него все равно никудышный. Пусть попробует свои таланты в другом. Как вы на это смотрите, генерал?

– Кажется, большой либерал. Нерешителен.

– Не верю в его либерализм.

– Что ж, попробуем. Нынче же поговорю с ним об этом.

– Забот-то нам прибавляется, генерал, - меланхолически заметил Раковичану.

– Да-а-а, - тяжко протянул Рупеску.

И они надолго замолчали.

...А за дверцей землянки звенел не умолкая девичий голос:

Винограда лист зеленый.

Кротка Мариона.

– Что в лице ты изменилась,

– Крошка Мариона?

Немало пришлось в те дни потрудиться нашим политработникам. Нужно было разъяснить Заявление Советского правительства не только румынскому населению, но и своим солдатам. Последние, как известно, всегда считают себя политическими деятелями и прежде всего сами стараются разобраться во всем. Вообще-то красноармейцы довольно ясно представляли себе свои цели и задачи с переходом государственной границы.

Однако в заявлении были места, которые истолковывались солдатами по-разному. Часто среди них разгорались горячие споры. Шахаев сразу это почувствовал и встревожился. Нужно было немедленно разъяснить солдатам важный документ, но старшему сержанту казалось, что сам он не вполне подготовлен для этого. Он решил обратиться к начальнику политотдела.

Демин, очевидно, сразу же догадался, с чем пожаловал к нему парторг. Спросил:

– Что, брат Шахаев, худо?

– Не так уж худо, товарищ полковник. Но в общем трудновато.

– Трудновато?.. Нет, Шахаев, пожалуй, очень трудно все-таки. Нам казалось, что мы провели немалую разъяснительную работу среди бойцов перед тем, как вступить в Румынию. Все как будто предусмотрели. Но едва шагнули на землю этой страны, встало столько вопросов - батюшки мои, хоть за голову хватайся!.. Вот пришел ко мне сегодня местный поп, спрашивает: о чем ему сейчас, в данный, так сказать, момент, просить бога? И глядит, волосатая бестия, этак хитро на меня. А черт его знает, что ему посоветовать? "Иди, говорю, батюшка, и молись, как молился всегда. С небесным политотделом связи не имею". Ушел, недовольный ушел... Такие-то вот, Шахаев, дела! А ведь приходил этот попик неспроста... Ну, что у тебя там, давай выкладывай все сразу...