По-видимому, можно принять за исторический закон, что ни в одной европейской стране буржуазии не удается – по крайней мере на продолжительное время – завладеть политической властью таким же исключительным образом, как феодальная аристократия удерживала ее в продолжение средних веков. Даже во Франции, где феодализм был совершенно вырван с корнем, буржуазия, как совокупность всего класса, господствовала только короткий промежуток времени. При Луи-Филиппе, от 1830 до 1848 г., господствовала только незначительная часть буржуазии; гораздо большая часть была лишена избирательных прав при помощи высокого ценза. Во время Второй республики властвовала вся буржуазия, но всего только три года; ее неспособность проложила дорогу Второй империи. Только теперь, при Третьей республике, буржуазия в целом в продолжение двадцати лет стояла у кормила правления, но она уже сейчас обнаруживает отрадные признаки упадка. Продолжительное господство буржуазии было до сих пор возможно только в таких странах, как Америка, где феодализма никогда не было и общество с самого начала создалось на буржуазном фундаменте. Но даже во Франции и Америке уже громко стучатся в двери наследники буржуазии – рабочие.

В Англии буржуазия никогда не обладала нераздельной властью. Даже ее победа в 1832 г. оставила аристократию в почти исключительном обладании всеми высокими правительственными должностями. Покорность, с которой богатая буржуазия мирилась с этим, оставалась мне непонятной до тех пор, пока я не познакомился с речью В.-А. Форстера. В один прекрасный день крупный либеральный фабрикант, господин В.-А. Форстер, в речи, обращенной к бредфордским молодым людям, умолял их, ради их собственного блага, изучать французский язык. При этом он рассказал, каким глупцом он показался сам себе, когда, сделавшись министром, сразу попал в общество, где французский язык был по меньшей мере так же необходим, как английский. И действительно, тогдашние английские буржуа, в среднем, были совершенно необразованными выскочками, которые волей-неволей должны были предоставить аристократии все те высшие правительственные посты, где требовались иные качества, чем островная ограниченность и островное чванство, сдобренные деловой изворотливостью[23].

Отношение фабриканта к рабочему – не человеческое отношение, а чисто экономическое. Фабрикант есть «капитал», а рабочий – «труд». И когда рабочий не желает втиснуть себя в эту абстракцию, когда он утверждает, что он не «труд», а человек, который, правда, между прочим, имеет также способность трудиться – когда он позволяет себе думать, что он вовсе не должен покупаться и продаваться на рынке как «труд», как товар, буржуа этого понять не может. Он не может понять, что кроме отношений купли и продажи у него существуют с рабочими какие-то другие отношения. Он видит в них не людей, а только «руки» (hands), как он постоянно их называет в лицо: он не признает, как выражается Карлейль, никакой другой связи между людьми, кроме одной – чистогана. Даже связь между ним и его женой в девяносто девяти случаях из ста может быть выражена той же формулой. Это позорное рабство, в котором деньги держат буржуа, ввиду господства буржуазии, наложило свой отпечаток даже на язык. Деньги определяют стоимость человека: этот человек стоит 10.000 ф.ст. – he is worth ten thousand pounds, т.e. он имеет столько денег. У кого есть деньги, тот «respectable» – [почтенный человек], принадлежит к «лучшему сорту людей» (the better sort of people), «пользуется влиянием» (influential), и все, что он делает, составляет эпоху в его кругу. Дух торгашества проникает весь язык, все отношения выражаются в торговых терминах, в экономических понятиях. Спрос и предложение – (supply and demand) – такова формула, в которую логика англичанина укладывает всю человеческую жизнь.

Большинство германской буржуазии вообще держалось в стороне от мелких распрей, возникавших в законодательных собраниях небольших государств, хорошо зная, что без коренного изменения в политике и государственном строе двух больших государств Германии никакие частичные усилия и победы не принесут никакой пользы. Но в то же время в этих мелких собраниях развилась порода либеральных юристов, профессиональных оппозиционеров: Роттеки, Велькеры, Ремеры, Иорданы, Штюве, Эйземаны, эти великие «люди народа» (Volksmänner), которые, после более или менее шумливой, но всегда безуспешной двадцатилетней оппозиции, были вынесены на вершину власти революционным потоком 1848 г. и, обнаружив свою полную неспособность и ничтожество, были снова низвергнуты с этой вершины. Эти первые деловые политические и оппозиционные деятели приучили своими речами и писаниями немецкое ухо к языку конституционализма, и самым своим существованием предвещали они приближение времен, когда буржуазия овладеет этими политическими фразами и вернет настоящий смысл словам, которыми они, болтливые адвокаты и профессора, привыкли пользоваться, не совсем представляя себе их действительный смысл.

Вся законодательная деятельность Национального собрания в продолжение июня, июля и августа была заполнена репрессивными законами, которые предоставляли правительству право объявления осадного положения, подвергли прессу еще бóльшим стеснениям и уничтожали право союзов.

Однако эту эпоху характеризует не фактическое, а принципиальное использование победы, не решения Национального собрания, а мотивировка этих решений, не дело, а фраза, не фраза, а акцент и жесты, оживлявшие фразу. Безудержно-наглое обнаруживание роялистских тенденций, презрительное отношение к республике, кокетливое, фривольное выбалтывание реставрационных целей, словом, циническое нарушение республиканских приличий, – вот что придало этому периоду особый тон и отпечаток. «Да здравствует конституция» – таков был боевой клич побежденных 13 июня. Это избавило победителей от лицемерия конституционного, т.е. республиканского, языка.

В прежних своих агитационных движениях английская буржуазия захватила врасплох правящую касту и увлекла за собой массы в качестве хора, так как в своей программе она шла дальше своих действительных целей. На этот раз программа не осмеливается подняться на высоту действительно поставленной цели. Вы по очереди заверяете, что вы не хотите сокрушения аристократии, а хотите в содружестве с нами починить правительственную машину!.. Как первое доказательство вашего доброго о нас мнения, мы желаем, чтобы вы нам оставили одни детали, ибо дело идет только о деталях. Нам самим лучше всего знать, как далеко мы можем идти, не подвергая опасности наш класс, не превращая по оплошности административную реформу в спорный пункт между классами и не лишая ее человеколюбивого характера. Буржуазия – сторонница реформ – вынуждена перейти на этот иронический язык аристократического простодушия, потому что она сама говорит с массами на лживом языке.