В производственных коллективах первобытного общества мышление было зрительно. От обширной стадии зрительного мышления остались у нас такие термины, как русск. «точка зрения»[1] или еще анализированный в другом месте[2] грузинский термин θ-val sa + zr-is-i 'точка зрения', собственно 'точка мышления' или 'осмысления', ибо некогда sa + zr значило, как теперь его формально противоположный двойник ha + zr 'мысль'. В подлинном первобытно-коммунистическом обществе мышление было уже диалектическим, даже в случаях, когда происходило усвоение понятий.

В классовом обществе первобытный «диалектический материализм» шел на убыль: чем сильнее становился господствующий класс, тем все более бледнел этот первобытный «диалектический материализм». С развитием материального производства в течение антагонистических формаций рос, вырос и развился рабочий класс и в то же время рос и развивался подлинный диалектический материализм.

Ныне, в строящемся у нас социалистическом обществе материалистическая диалектика имеет быть применяема и на преуспевающих отрезках и практики и теории. При смене первобытного «диалектического материализма», сложенного по производству первобытного общества, преуспевавшие раньше хозяева орудий производства в борьбе с новой техникой, угрожавшей сменой производственных отношений, опору нашли в растущей количественно и качественно культурно-производственной работе социального слоя магов. Перестроившись вслед за одним из переломов, маги первобытного общества перенесли на соответственной стадии магически воспринимавшуюся раньше энергетику творческих сил материального производства из природных ресурсов (производительных сил природы) в природу микрокосма, т.е. в социальный слой, опять-таки не взмахом, не каким-то «переворотом» от внешнего фактора. Все шло длительно к классовому обществу, расколовшему в дальнейшем производственно-магическое учение на две противоположности, социально-генетически увязанные при всех противоречиях самой борьбой: на религию с религиозным культом и ритуалом с одной стороны, на науку и технику, историю и практику с другой. Шло все это, пробивая в борьбе-движении путь через развитие алхимии и астрологии, при диффузном совмещении в них медицины, физики, математики, сначала без разлучения интересов материального базиса и надстройки, материального и культурного (со включением художественного) творчества.

А разве в этих производствах, хотя бы культурном, противополагаемом материальному, не подразумевается религия? Почему ни слова о религиозном творчестве, точно мы его замалчиваем? Нисколько; не имеем основания замалчивать, наоборот. Выделившись в особый социальный слой, религиозники развивают не только мировоззрение, культ и ритуальные обряды, черпая для укрепления своей общественной позиции и идеологической установки из одних и тех же со светскими феодалами источников первобытного общества, упраздненных развитием материального производства, но кроят из новых культурных достижений науки и техники весь отстаиваемый ими в священной неприкосновенности культовый ритуал, находя поддержку в культурно отстававших и нарочито отставлявшихся от культуры веками и тысячелетиями слоях. Можно только сожалеть, что богатейшие материалы остаются в культовых писаниях и вещественных памятниках не освещенными генетически; так строится (собственно оскопляется) без их учета история древнего, а за ним неизбежно нового мира, как азиатского, так еще более сознательно европейского. Эта сложная культурно-производственная работа на стыке вылупившегося из первобытных социальных образований феодально-буржуазного общества с наступающей национально воспринимаемой общественностью врезывается в процесс нарастания социально-экономической формации еще при родовом строе. Отсюда сбивчивость в миросозерцании преходящей и обманчивой функции этноса-племени и классовой нации, этих преходящих категорий.

Родовой же строй и количественно и качественно изменчив в корне и в то же время он громадной длительности, если охватывать термином «род» все периоды его истории, если не выделить в особую часть его последнюю форму, уже завершенную, связанную с обычным представлением о родстве по крови. Термин «род» имеет право претендовать на точное определение в силу вскрытых в нем палеонтологиею речи соответственных коренных смен значений, точнее – общественной стоимости. Роду по крови предшествует родство по молоку, а еще раньше родство по лучам солнца. Но на этом последнем родстве отнюдь не прерывается углубление древности рода. Род имеет основание представить и изначальную форму с родством или общением непосредственно на орудии и способе материального производства, первично с обеими функциями – 'руке', точнее руках и сменивших руку искусственных инструментах. Словом, род на крови – начальная форма человеческого общества лишь со звуковой речи, когда уже нарастает в производственных отношениях собственнический момент. Тогда в языке появляются коллективные личные (групповые) местоимения. Но род же в своих более древних типовых формах неразлучим с историею общества и его коллективного мышления и его коллективного (по производству) языка. В роде – источник сложного клубка господствующих доселе недоразумений. Распутать его нельзя без учета вскрытой с помощью четырех лингвистических элементов техники языка и мышления. И здесь малейший изъян в самих терминах ставит все вверх дном. Нельзя при таком изъяне правильно понять и в причинности осознать, нельзя перенести теоретические по языку достижения, даже положительные, в социалистическое строительство. Массам не мешает знать то, что рассеет микробные традиции, живущие в их головах: «даже традиции, живущие в головах людей, играют известную роль, хотя не решающую», писал Энгельс И. Блоху.

В связи со всем сказанным, когда при таком недохвате состоятельного термина, дело заходит об языке по существу и мы вынуждаемся разъяснять язык, именно язык и только с учетом глубины его содержания, то иного выхода нет, как говорить о нем в первую голову как об языке и мышлении. И последствие становится катастрофичным, когда приходится говорить так по отнюдь еще не изжитому у нас и еще господствующему в классовом обществе, в нем единственно терпимому социально восприятию и речи, и слова, речевой единицы, как категории языка наименее изученной научно вне марксизма, менее всего изученной самими специалистами по языку. Более того, решаюсь сказать с полным сознанием ответственности за такое утверждение, – категории вовсе не изученной именно по существу. Поэтому совершенно естественно отсутствует интерес к бездне, отделяющей наше понимание основных терминов всякого суждения об языке от понимания его классиками европейского Средиземноморья, эллинами. Мы еще менее понимаем (ибо и не знаем), что на Востоке единицей речи у арабов является не слово, а слог. Нам даже неизвестно, что не только арабам-семитам, но и персам-«индо-европейцам» вовсе не известен термин 'слог', дающий представление о выражаемом им предмете, как о чем-то сложенном, а не как об единице речи. Единицею речи арабы (да и не одни арабы-семиты, а все население мира, каждое общество на определенной стадии развития языка) считали повсеместно именно слог, но не как сложенную из отдельных звуков величину, а как неделимый, но отнюдь не неизменчивый элемент. У европейцев, наоборот, единицею речи считают ныне отдельный звук; раньше таковой считали даже отдельную букву, что перенесли они на толкование греческого grámma; но это греческое слово отнюдь не означало в действительности то, что при нашем привычном доселе понимании мы называем русским словом женского рода «буква» и греческим словом среднего рода grámma без учета того, почему это расхождение в показателях рода, или почему и как 'буквы' различаются по родам, без учета и даже знания того, что значит реально средний род или почему средний род отсутствует у арабов, так же как и у прочих семитов.

При таких сложных требованиях теоретически-научного момента в интересах социалистического строительства и переделки мира, в частности, в интересах стройки и перестройки языка и мышления, является большим и ответственным предприятием такая работа как высказывания Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина об языке. За такое предприятие смелость может иметь взяться или убеленный сединами старец, который всю жизнь занимался теориею языка, или молодой энтузиаст, не мирящийся с неразъясненным в своих творческих моментах накоплением одних формальных данных речи, осмысливаемых из них самих. Такая молодежь нашлась. Какие бы горькие истины ни расточались в порядке самокритики по адресу этой молодежи, трудно представить себе работу с большой потребностью в ней, чем эта. Требования, предъявляемые к подобной книге, можно еще более поднять. Но это обычная ошибка критиков. Не надо забывать, что трудность предприятия молодых составителей усугублялась тем, что и предмет, по которому задались они целью собрать высказывания основоположников марксизма-ленинизма – язык. Функции его всеобъемлющи, почему не так легко себя ограничить или, наоборот, не дать себе простора в выборе материала.