Конфронтация России с Центром приобретала все большую остроту. Страна катастрофически быстро становилась аморфной и неустойчивой. Попытки Горбачева и его окружения хоть как-то стабилизировать положение парализовались явным саботажем и прямым противодействием со стороны руководителей России и других республик. Это продолжалось на протяжении почти всего 1991 года.

В конце концов М. Горбачев все же договорился о встрече 9 декабря 1991 года с Б. Ельциным, Л. Кравчуком, Н. Назарбаевым и С. Шушкевичем с тем, чтобы подписать новый Союзный договор и определить порядок, дату его подписания другими республиками, которые пожелают к нему присоединиться.

На мой взгляд, сам по себе подготовленный проект этого договора о создании ССГ был, используя ленинскую характеристику другого, Брестского договора, “похабным”, но “угроза” его подписания стала спусковым крючком для окончательного решения о ликвидации СССР. Поначалу, правда, все выглядело довольно безобидно. Шушкевич, по совету главы правительства Белоруссии Кебича, пригласил президента России посетить республику с официальным визитом (а неформально — поохотиться в Беловежской пуще) с целью уговорить Ельцина дать Минску побольше энергоносителей — газа и нефти в связи с приближением зимы.

Перед отъездом Ельцина в Минск, по воспоминаниям Горбачева, у них состоялся такой разговор:

“…я спрашиваю Ельцина: о чем будете говорить в Белоруссии? Он отвечает: “У меня есть общие вопросы с белорусами. Я хочу их решить. Заодно переговорю с украинцами. Сюда Кравчук ехать не хочет, а туда прибыть согласен”.

Я ему напоминаю: “Мы ведь в понедельник должны встретиться и приглашаем Кравчука”. Он отвечает: “Поговорим с белорусами, послушаем Кравчука и т. д.”. Тогда я говорю: “Давай, Борис Николаевич, договоримся, что на встрече в Белоруссии вы не выходите за рамки того, что есть в Союзном договоре”. Ельцин отвечает: “А Кравчук может на договор не пойти — он же теперь независимый”. “Тогда предложите ему стать ассоциированным членом”, — говорю я. Ельцин замечает: “Но он и на это может не согласиться”. “В таком случае будем все решать здесь, в Москве, в понедельник”, — подытоживаю я.

Вот такой доверительный состоялся разговор, от которого Ельцин и сам не отказывается”.

Нужно сказать, что в тот момент решающей фигурой был Кравчук, именно от него зависела судьба великой Державы. Через несколько месяцев в своем интервью он подтвердил это: “Если бы я сказал, что Украина подпишет Союзный договор, Ельцин тоже подписал бы его”. Но в Вискулях националистический запал и честолюбивые амбиции, желание войти в историю на правах первого президента “самостийной” Украины взяли верх. Позиции украинского и российского президентов совпали в своем разрушительном замысле и сыграли роковую роль в судьбе Союза.

Встреча в Беловежской пуще проходила в обстановке строгой секретности, и многое из проходившего там стало известно только позднее.

Приведу некоторые детали, характеризующие происходившее, по книге А. Д. Шутова “На руинах великой Державы”: “Текст коллективно сочиняемых российско-украинско-белорусских Беловежских соглашений писался от руки сведущим в юридических делах С. Шахраем, затем, из-за его “корявого” почерка, переписывался Гайдаром. Готовился документ в обстановке цинизма и холодного равнодушия к происходящей драме. Чего стоит, к примеру, обсуждение “ритуального” вопроса после завершения проекта “бумаги”: как пить — за все соглашение сразу, постранично или построчно?!* И уже в четыре часа утра послали Козырева подсунуть родившийся текст под дверь комнаты, в которой спала машинистка. Но “министр” заплутал и сунул бумагу под дверь коржаковского охранника. Тот, спустя какое-то время, обнаружил “бумагу”, покрутил ее в руках, пытаясь понять, что это такое. Но увидев, что в ней написана какая-то галиматья, скомкал ее, пошел в туалет и бросил в корзину для использованной туалетной бумаги. Утром сочинители в большой тревоге стали искать “пропавшую грамоту”: уж не проделки ли это нечистой силы или, того хуже, КГБ? Машинистка уверяла, что под дверью ничего не было. Искали по всем углам, лазили под кровать — ничего. Потом все-таки отыскали “эпохальный” документ, извлекли его из мусорной корзины и коллективно вручили машинистке. Вот так вершилось событие, изменившее ход мировой истории.

Днем 8 декабря, в воскресенье, президенты ознакомились с текстом, затем уселись на дешевые табуретки за двумя сдвинутыми типовыми “общепитовскими” столами облегченной конструкции, поставили перед собой по государственному флажку и со скучными, смурными лицами в 14 часов 17 минут скрепили подписями машинописный текст исторического документа, которым извещали мир, что “Союз как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает свое существование”.

Совершив государственное преступление, заговорщики, боясь ареста, испытывали животный страх, которого не мог заглушить даже изрядно потребляемый алкоголь. “Мы смертники, — с тревогой говорил Ельцин. — Если ничего не получится, уйдем в отставку”.

Верховная власть имела и законное право, и реальную силу, чтобы решительно и быстро нейтрализовать сепаратистскую выходку и, используя ситуацию, резко повернуть руль управления страной в сторону действительного восстановления политической стабильности. Народы СССР были бы за такие акции. Ведь только националистически настроенная верхушка некоторых союзных республик — и то не вся — да продажные до мозга костей “агенты влияния” Запада хотели развала Союза.

Опасения за свои шкуры побудили сепаратистов сделать первый звонок министру обороны СССР Е. Шапошникову. Чтобы обеспечить себе безопасность, Ельцин, при согласии Кравчука и Шушкевича, объявил о его назначении главнокомандующим объединенными вооруженными силами СНГ.

Затем, в расчете на поддержку “в случае чего” извне, Ельцин срочно доложил о содеянном американскому президенту Дж. Бушу (старшему). “Сегодня в нашей стране произошло очень важное событие, и я хотел бы лично проинформировать Вас, прежде чем Вы узнаете об этом из печати”, — торжественно произнес Ельцин. Он подчеркнул, рассказывает Буш в своих мемуарах, что “Горбачев еще не знает этих результатов”. А завершил разговор Ельцин уж совсем по-холуйски: “Уважаемый Джордж, я заканчиваю. Это чрезвычайно, чрезвычайно важно. Учитывая уже сложившуюся между нами традицию, я не мог подождать даже десяти минут, чтобы позвонить Вам”.

По-моему, в этом разговоре как в зеркале отражается все ничтожество Ельцина как человека и государственного деятеля, всегда готового к любой подлости, интриге и предательству ради своих личных интересов.

И снова отрывок из книги А. Д. Шутова:

“Затем состоялся праздничный обед, во время которого Ельцин, ободренный словами Буша (идея “панславянского государства” ему нравится), надрался настолько, что ни о какой пресс-конференции, назначенной на 17 часов, не могло быть и речи. Она состоялась только в два часа ночи, причем Ельцина не сразу привели в чувство. Потом банкет, где Ельцин вновь быстро “дошел до кондиции”, упал на ковер и облевался”.

После этой выразительной сцены я позволю себе сделать краткое отступление. Некоторые читатели моей книги задают мне вопросы: почему же вы (имеются в виду политики) не остановили Ельцина? Ни в коем случае не снимаю ответственности с тех политиков, в чьих руках тогда была реальная власть. Мы ещё будем говорить об этом. И всё же, думаю, правомерен будет встречный вопрос: а почему же общество, избиратели мирились с т а к и м президентом?

Что до меня, то я не раз жестко сталкивался с Ельциным — и по вопросу разграничения полномочий между союзным и российским правительством, и по проблеме выбора общей стратегии развития страны. Более того, я вступил с ним в борьбу за пост президента РСФСР — как вскоре выяснилось, ключевой для судьбы всего Союза. Избиратели предпочли Бориса Николаевича. При том, что о его пьяных эскападах в Америке, мало чем отличавшихся от беловежских, было уже хорошо известно.

Если продолжать тему, можно было бы вспомнить и о том, что значительное число избирателей (большинство или нет — вопрос спорный) вновь проголосовали за Ельцина в 1996 году, когда его недееспособность была уже всем очевидна… Повторю: я говорю об этом не для того, чтобы снять ответственность с политиков, но для того, чтобы представить эпоху конца 80-х — 90-х годов во всём драматизме и сложности, порой неприглядной.