Сын посмотрел на портрет Брежнева на фоне колосящихся хлебов и комбайнов. Отец перехватил его взгляд и нахмурился.

– Я скажу тебе, как художник художнику, – старик хлопнул широкой ладонью по барной табуретке и закричал: – Не пей за работой! Даже грунтовать холст не смей в пьяном виде!

– Неправда, отец. Я не пью за работой уже… три месяца.

– С каких это пор?

– С тех пор, как женился. И вообще… сегодня не в счет. Мы отмечали победу в конкурсе Сашки Репейникова.

– Не твою, а Репейникова! Ты догадываешься, почему победил он, а не ты? Потому что судят по вечным канонам. Как же можно судить твои работы, если в них нарушаются каноны живописи? Ниспровергатель! Экспериментатор! Искатель! Ты отличаешься от меня, реалиста… хорошо, – социалистического реалиста… никогда не стыдился этого эпитета!.. тем, что я работаю на трезвую голову. Тебе же для работы нужно впадать в транс. При помощи водки, еще чего… Ты говоришь, что уже не пьешь? Даже это мне боязно слышать. Значит, тебе понадобится не водка, а другой замутнитель сознания. На трезвую голову эту мазню, которую ты называешь авангардом, не нарисуешь. Вчера как раз показывали по телевизору выставку картин, нарисованных животными. Свиньи, вороны, обезьяны тоже рисуют… Там не хватало твоих работ, Иероним…

Опять странное слово повисло в воздухе. Старый художник, словно впервые, прислушался к нему.

– Я назвал тебя когда-то Иеронимом, едва не разведясь из-за этого с твоей матерью. Я мечтал когда-то, что мой сын станет настоящим художником, который будет не малевать, а священнодействовать…

– Похоже, что ты мечтал видеть меня иконописцем?

– А ты думаешь, между иконописцем и реалистом такая уж глубокая пропасть? Разве в святом лике Богоматери не проступает усталое лицо черносошной крестьянки?

Иероним посмотрел на портрет знатной ткачихи Кузиной, во всем облике которой читалось, что настоящее ее призвание известно многим, даже очень многим, мужчинам.

– Проступает, – согласился сын. – Но ведь и я использую реалистическую манеру. Ты видел мою последнюю работу «Аленушка, разговаривающая по мобильнику»?

Отец вздохнул и тяжело опустился на высокую барную табуретку.

– Ну как, отец? – участливо спросил Иероним. – Удобно?..

Теперь, спустя год, он повторил этот вопрос, мысленно перенесясь к железнодорожной станции Комарово, а потом, по дорожке вперед и влево, на поселковое кладбище. Могилы поэтессы Анны Ахматовой, академика Лихачева и его отца, художника Василия Лонгина, образовывали в кладбищенской планиметрии почти равносторонний треугольник. Первых двоих еще помнили, проходили в школе, сдавали при поступлении, цитировали и увековечивали. Василия Лонгина, лауреата Сталинской, Ленинской и Государственных премий, перерисовавшего и пережившего стольких руководителей государства, все забыли.

На его могиле стоял огромный памятник, выполненный другом-скульптором Афанасием Морошко в стиле железобетонного соцреализма. Из огромной глыбы виднелся знакомый отцовский профиль, и торчала рука с факелом-кистью, а сбоку еще был приторочен мольберт размером с поминальный столик. Именно так его и использовали местные алкаши, размещая в каменных углублениях для красок бутылки и закуски. Они-то как раз «Васю» не забывали, чокались с его протянутым факелом-кистью и желали ему «быть». Еще никогда народный художник Василий Лонгин не был так близок к своему народу.

Ну как, отец? Удобно?..

Словно в ответ Иероним услышал над головой тяжелые шаги. Кто-то шел по второму этажу больной старческой походкой или в боевых рыцарских доспехах. Иероним замер и стал прислушиваться. Удар и скрип половицы. Нет, наоборот – скрип и удар. Ему с детства был знаком каждый звук в этом доме. Но дом старел, и новые звуки, как признаки болезней, стали разноситься по комнатам в ветреную погоду. Никто, конечно, наверху не бродил, кроме сквозняка-призрака.

Призраки в этом доме жили в полуподвале, в специально оборудованном помещении. Когда-то на этом месте стоял дом финского пивовара. Он давно сгорел, но сохранилось высокое подвальное помещение, с каменными арками и цилиндрическим сводом, напоминавшим даже не рыцарский замок, а нечто византийское. Сейчас полуподвал был оборудован современной вентиляцией, массивными металлическими дверями и сигнализацией. Здесь жили призраки великих мастеров-живописцев. Со стен тут смотрели полотна Поленова, Коровина, Борисова-Мусатова, Малевича, Сезанна, Моро, Сислея…

На Западе тоже никто не помнил художника Василия Лонгина, но прекрасно знали Лонгина-коллекционера и его замечательное собрание живописи и рисунка. Здесь было законсервировано время, здесь ничего не случалось, ничего не менялось. Это наверху старели и умирали люди и дома…

Аня не любила бывать в подвале. Богатая коллекция свекра внушала ей трепет – но это не был трепет благоговения. Картины великих мастеров она разглядывала с какой-то безотчетной тревогой, будто то были не раскрашенные холсты, а неразорвавшиеся мины с последней войны, и лишь спасительная тяжесть двух стариков – дома и его хозяина – удерживала до поры под спудом их разрушительную мощь…

Старый загородный дом реагировал на погоду. Скрипел протяжно и жалобно, стучал дверями и форточками, жаловался соснам и старой рябине у крыльца. Деревья сочувственно качали кронами, но когда большой старик впадал в дрему, перешептывались хвоей и листьями о том, что нечего было в свое время столько брать на себя. Ну зачем, скажите, пожалуйста, понадобились дому целых два бельведера? Какие пространства можно рассматривать с этих башен на Карельском перешейке? И там – сестра-сосна, и тут… Бесперспективно. К тому же ветхие башенки уже несколько лет протекали в сильные, косые дожди. А к чему деревянные варницы-бойницы в северной глухой стене? На кого собирались здесь лить кипяток и горячую смолу? На соседей-дачников, местных жителей или известных на весь район комаровских бандитов? А мансарды? А угловые эркеры-тромпы на втором этаже, в которые уже лет десять было запрещено заходить под угрозой провала? Да еще балкончик с фамильной монограммой над центральным входом?..

Действительно, как отец-художник мог понапридумать и воплотить в жизнь столько безвкусицы? Видимо, на любимом доме отдыхал его художественный дар. Вот и с монограммой он учудил. Какой-то местный резчик по дереву из старых мастеров успел выточить в промежутках между запоями деревянную решетку для балкончика. По эскизу хозяина ее украсила монограмма семьи в виде горизонтальной восьмерки, то есть математического знака бесконечности. Каждый из Лонгиных собирался жить долго, о чем намекали латынь и английский – «long». Обычно это у них получалось, несмотря на лихолетья и катаклизмы. Семье же и вовсе светила бесконечность. Поэтому восьмерка была выбрана фамильной монограммой и мастерски вырезана из дерева в центре причудливых гирлянд и орнаментных завитушек.

Шли годы. Мертвое дерево портилось под дождем и снегом. В прошлом году, как раз на свадьбе Иеронима и Анны, самый наблюдательный из гостей Никита Фасонов заметил, что от прогнившего знака бесконечности отвалился кусочек дуги. Теперь монограмма семьи Лонгиных представляла собой головастика с хвостиками или жука с усиками. Тогда все долго смеялись и упражнялись в остроумии, стоя перед домом. Но шутка была неудачной, потому что через месяц отец умер. Умер Василий Лонгин, хозяин дома, глава семьи, лауреат всех премий, как написала про него последняя советская энциклопедия, «один из ярчайших представителей социалистического реализма в живописи».

Василий Иванович встал среди ночи и направился в мастерскую, но почему-то не дошел до нее и стал подниматься по шаткой лестнице на второй этаж. Может, хотел что-то сказать сыну? Страшный грохот разбудил и людей, спавших в доме, и птиц, ночевавших среди архитектурных излишеств особняка. Старик Лонгин лежал на нижних ступеньках, расставив руки и ноги, как человек, вписанный Леонардо да Винчи в «квадрат древних».

Его огромные ступни высунулись между перилами, и домашние долго пытались вытащить застрявшего, несгибаемого великана-старика. Они поворачивали, приподнимали его, покрикивали друг на друга. Так грузчики обычно возятся со старинным трехстворчатым шкафом. А когда, наконец, Василия Ивановича положили на ковер у камина, чтобы немного передохнуть, прежде чем донести его до кровати, Аня, жена Иеронима, вскрикнула. Она поймала последний взгляд старика, цепкий, внимательный взгляд художника, но полный отчаянья и ужаса. Аня и теперь, спустя год, часто говорила Иерониму, что у нее есть странное ощущение, будто отец унес с собой в могилу ее образ, не нарисованный, но оставшийся в памяти портрет…