За этими щучками и отправлялся я, когда на Пелусозере поднимался ветер и окуни совсем не выходили из своих глубин. Я отдыхал здесь, на Волкове, от загадок и тайн большой, глубокой и бурной воды, отдыхал, обычно сидя на широком сосновом пне. А вокруг меня глянцем темно-зеленого листа расстилался брусничный ковер, щедро украшенный бело-розовыми огоньками зреющих ягод. И среди этого ковра то тут, то там открыто, доступно поднимались по всему сосновому бору настоящие грибы-боровики, старые и молодые, прожившие уже целый грибной век и появившиеся на свет всего два или три дня назад.

На обратном пути я брал с собой несколько таких бурых грибов-здоровячков и варил из них дома чудесный грибной суп. Я варил суп из одних грибов, без картошки, добавляя к грибам и воде лишь щепотку соли.

С озера я всегда уносил и две-три щучки. Я мог наловить и больше. Эти щучки, конечно, никогда раньше не видели таких блесен, которые демонстрировал я Волкову озеру, а потому, видимо, и недолго раздумывали, бросаться или нет за сумасшедшим «мепсом». И они бросались навстречу моей блесне, выскакивая прямо у меня из-под ног, из травы, что узеньким и низеньким заборчиком-частоколом поднималась вдоль всего берега, выскакивали чаще всего уже тогда, когда я поднимал блесну из воды, и еще чаще промахивались. И снова кидались к сумасшедшей полоске металла, буравящей тихую воду таежного озера.

Рядом с этими бестолковыми щучками и грибами-подарками я откровенно отдыхал, но одного дня такого щедрого, беззаботного отдыха вполне хватало, и на следующий день о Волковом озере я уже забывал и шел к какому-нибудь другому лесному, отхожему озеру, а то и отправлялся вниз по речке, что вытекала из нашего, вот уже третий день бушующего волной, Пелусозера.

Когда-то эта речка была быстра и светла, когда-то она бурно пенилась на перекатах-переборах, в отчаянии разбивая свои изумрудные струи о камни, вставшие на ее пути. Но что-то случилось и здесь, с этой речкой, как случилось там, с большим Волковым озером, разделившимся на три части… Речка стала зарастать, и теперь посреди лета лишь кое-где можно было усмотреть ее прежнее стремление нести свои воды куда-то туда, навстречу другой воде.

Но у этой будто бы успокоившейся воды, как и у Пелусозера, были свои тайны, а потому и любил я навещать тихие, почти заросшие бочажки и подолгу оставался над этими бочажками, окруженными густыми, черными ольхами.

В этих бочажках водилась неплохая плотвичка. К червю, опущенному в воду, нет-нет да и вырывался из травы сорванец-окунек, а в сырую пасмурную погоду здесь могло произойти необычное – червя мог схватить приличный хариус. Да, да, самый настоящий хариус, бог пенных струй и ревущих порогов горной реки!

Я не ловил этих хариусов – я не мог ловить их там, где им вроде бы не положено было жить… Я не мог представить себе жереха в болотной луже, тайменя в дачном пруду под Москвой среди прогулочных лодок и пляжного разноцветья купающихся, я не мог видеть и хариуса рядом с черными, полустоячими бочажками почти умершей реки, где жили ленивые пузатенькие плотвицы, объевшиеся тиной.

Но хариусы в речке были – я видел их пойманными, и именно эти хариусы не давали мне покоя на реке, как не давали покоя на Пелусозере его голубые окуни.

Река и Пелусозеро были одним целым – ведь река вытекала из озера. Значит, когда-то здесь бушевали страсти бурных вод, ревели пороги и была другая жизнь, в память о которой таежная речка и сохранила в своих бочажках быстрокрылых хариусов. Потом вода ушла – вот откуда кручь берегов и высота островов озера. Когда бурлящая вода ушла, пришли другие законы – законы тихой воды и мирных озер. Эти законы приняло на себя Волково озеро, что теперь щедро расплачивается данью с каждым рыбаком, заглянувшим на его берега… А вот Пелусозеро, видимо, все еще помнит те прежние времена и хранит эту память в своих ключевых глубинах. Память о прежних временах хранится здесь и простором воды и шумом тяжелых волн, с которых ветер, как и тогда, раньше, свирепо срывает пенные гребешки.

Значит, по тем, старым, законам, а не по законам болот и запруд живут и твои окуни. О Пелусозеро! Оседая древность! О верность истории! О мудрость седин!

Через несколько дней ветер успокаивается, и я снова отправляюсь на ночную луду. Я снова в лодке, снова трепетное ожидание, снова замерший поплавок. Над лудой такая же летняя ночь, такие же пастельные тона воды, тот же сумрак, те же комары, ждущие моей дани. Но сегодня отдавать комарам дань не за что… Ночная луда оказалась пустой.

И еще одна несостоявшаяся ночь-надежда… И еще, и еще… О Пелусозеро! Кем было ты для тех людей, пришедших на твои берега и давших тебе твое имя?.. Познали или не познали они до конца все твои тайны?..

Кроме окуней у Пелусозера, северного, глубокого, лудистого, родниково-чистого, была и еще одна тайна: в озере не было ни ряпушки, ни сигов – не было настоящей северной рыбы.

Был хариус – он и сейчас есть в реке, а вот ряпушки и сигов не было никогда. Почему?

Сколько этих «почему» осталось у меня после первого лета, проведенного на берегу Пелусозера…

Лето подходило к концу. По южному, летнему берегу, обращенному к солнцу, уже начали разгораться первые рябины. Уже давно упала на землю отяжелевшая от зрелости, не собранная никем малина, а к узеньким лесным тропкам то там, то тут стали выбегать веселыми кучками желтоголовые опята.

Вода в озере похолодала. Я опять вспомнил о мормышке и как в начале лета, принялся разыскивать окуней около каменистых мысов-скатов. И окуни снова явились на свои окуневые места. Правда, это были пока не самые солидные представители племени полосатых рыб. Окуни бойко били по крючку, скрытому в кусочке червя, отчаянно сопротивлялись, и натаскать таких озорных рыбок на хорошую уху можно было самое большее за полчаса.

Такая бестолковая ловля-суета быстро надоедала. Я брался за спиннинг и тщетно старался соблазнить пелусозерских щук самыми, с моей точки зрения, неотразимыми блеснами. Но щуки Пелусозера вели себя еще хуже здешних окуней – они исправно попадались на жерлицы, расставленные по краю тростникового мыса, уносили с собой многометровые шнуры переметов, в клочья рвали рыбацкие сети, но наотрез отказывались и от блесен и от снасточки с настоящей рыбкой… Почему?

Теперь каждое предосеннее утро рождалось в густом холодном тумане. В тумане я осторожно отводил лодку от берега, боясь побеспокоить чаек, все еще спящих на моих мостках. Затем я тихо опускал в воду кормовое весло и неторопливо уходил навстречу поднимавшемуся солнцу.

Вслед за ветрами августа на Пелусозеро опустилась предосенняя тишина, и в этой тишине было хорошо слышно, как на таежных озерах перекликаются гагары… Га-га-га-гага-га… – нетерпеливо повторяла одна птица. Га-га-га-га-гага… – так же часто и настойчиво гоготала другая на другом озере. А потом они вместе, торопливо гогоча, куда-то летели высоко-высоко у меня над головой.

На Бодунове острове с сухой березы, что стояла у самой воды, я спугнул сонных ворон. Вороны зябко поеживались от холодного утреннего тумана, нехотя расправляли крылья, будто демонстрировали свое желание тут же скрыться от незваного гостя, но никуда далеко так и не улетали. Я плыл дальше, не оборачивался назад, а потому точно не знал, что делали эти вороны после меня, – скорей всего они снова предавались безмятежному сну…

На середине озера туман уже дотаивал, и от него оставались здесь только сизые полоски, которые последними мутными ручейками неторопливо плыли к берегу… Я оставил весло. Где-то здесь была та самая луда, куда столько раз я приплывал по ночам. Сейчас совсем разойдется туман, и я точно определю, где именно эта приподнятость дна. А пока, сидя в лодке, можно просто так пару раз забросить вот эту желтоватую спиннинговую блесенку с красной шерстинкой на крючке.

Взмах удилищем. Метров двадцать я слежу за блесной, затем она тонет сначала в тумане, а потом в воде. Я жду, когда блесна ляжет на дно. И она достигает дна на пятом или шестом счете. Значит, я не ошибся и почти точно выщел на луду.