Бог в небесах! Ты слышишь? Кто сказал?
Ты? Ты?
Оттима
О, — это девочка в лохмотьях!
Она сидела здесь — мы им даем
За круглый год один лишь этот праздник.
Шелкопрядильни наши видел ты?
Теперь тебе принадлежит их десять.
Она нагнулась, рвет фиалку… Шш!
Не слышит — крикни ей!
Себальд
Оставь меня!
Поди, оденься — грудь закрой!
Оттима
Себальд?
Себальд
Ты ненавистна мне теперь!
Оттима
Несчастный!
Себальд
Господь! Как сразу все в ней опустело?
Вся прелесть сразу от нее ушла,
А странная была в ней прежде прелесть!
Безжизненно ее бледнеют щеки,
И смысла нет в чертах ее лица,
Морщины лба, морщины подбородка
Все на местах — а кудри, где была,
Казалось, жизнь какая-то, мертвы!
Оттима
Со мною говори — не обо мне!
Себальд
И круг лица, где ни одним углом
Не разбивалась нега, — все разбито!
Оттима
Не обо мне — а мне! — Неблагодарный,
Трус, вор, — но все ж неблагодарный прежде!
Мой раб — о, низость льстивой, подлой лжи!
Оставь меня! Предай! Тебя я знаю —
Ты ложь, что ходит, ест и пьет!
Себальд
Господь!
Вот локонов оливковых концы:
Когда б я знал, что крови нет под ними!
Оттима
Меня ты ненавидишь? Да?
Себальд
Подумать,
Что удалась безумная попытка
Очаровать грехом и показаться
Великой. Ах, вина безмерно выше
Невинности. И голос той крестьянки
Восстановил для мира правоту.
И хоть потерян, знаю я, что лучше,
Добро иль зло, разврат иль чистота,
Природа иль искусственность, — я знаю,
Что делать мне теперь! О да, я горд
Моею мукой — мир она научит —
Я совершил проступок и плачу!
Тебе ж — проклятье! Бог на небе!
Оттима
Мне!
Убей, Себальд, но не себя — меня!
Преступна только я! Убей меня, —
Потом себя; — потом, — меня сначала. —
Всегда ждала я смерти — подожди же!
Склонись к груди — не как к груди; не надо
Меня любить, но только обопрись
На сердце! Вот — и брызнут две струи!
Себальд
Мой разум тонет: все, что ощущаю,
Есть… через небольшие промежутки
Все вниз во мне торопится, как воды,
Освобожденные, чтоб хлынуть в пропасть —
Идут — буруны огненного моря!
Оттима
Не мне, Господь, — ему, ему прощенье!
Разговор на дороге, пока Пиппа проходит по холму к Оркана.
Иностранные студенты живописи и ваянья из Венеции собрались перед домом Юлия, молодого французского скульптора.
1-й студент. Вниманье! Мой пост будет под этим окном, трое или четверо из вас скроются, если немного потеснятся, вон в той гранатовой роще, а Шрам с своей трубкой устроится на балконе. Четыре, пять… Кто же нарушил свое обещанье? Нам нужны все, чтобы Юлий не мог ударить свою невесту, когда шутка откроется.
2-й студент. Все здесь! Нет только нашего поэта — он никогда и не думал серьезно быть с нами, да разразит его луна! Какой он тон задает, этот Джиоваккино! Он был безумно влюблен в самого себя и уже надеялся на успех своего ухаживанья, как вдруг в него влюбляется женщина; и вот, из чистой ревности, он отсылает сам себя в Триест вместе с бессмертной поэмой и всем, — к чему уже прибавилась эта эпитафия, пророческая, как уверяет меня Блефокс: «Здесь лежит поэма мамонта, смертельно оскорбленного бабочками». Сам виноват, простяк! Вместо того чтоб упиваться строфами, из которых каждая словно нож в кишки, он мог бы писать, по словам Блефокса, классически и понят но. «Эскулап», эпическая поэма. Каталог лекарств: пластырь Гебы — одна полоска освежает губу. Полосканье Феба — одна бутылка укрепляет горло. Пилюли Меркурия — одна коробка излечивает…[2]
3-й студент. Тише, дорогой! Если свадьба кончилась в десять часов, Юлий с невестой будут здесь через несколько минут.
2-й студент. Господи! Только тогда муза поэта была бы всемирно признана, как говорит Блефокс, et canibus nostris…[3] и наши литературные псы знали бы Джиоваккино не хуже, чем Делию!
1-й студент. Теперь к делу! Где Готлиб, ведь он только что пришел? Слушай, Готлиб, что привело нас к этой дружеской мести Юлию, конец которой мы сейчас собрались увидеть. Заметь, мы все решили, условились обо всем, что делать, когда Юлий выскочит к нам, рассвирепевший: я парламентер — стихи, которые выведут Юлия из заблужденья, подписаны моим именем, Лутвич, — но и каждый из нас объявляет, что он также оскорблен этим заносчивым каменщиком, который пришел в одиночку из Парижа в Мюнхен, оттуда с целой толпой наших сюда, в Венецию и Посаньо, и уйдет через день или два, опять один — о, несомненно, один! — в Рим и Флоренцию. Он получит, что ему следует, от этих распущенных, озверевших, бессердечных разбойников!.. Мы знаем, что он называл так всех нас; ну, разве Шрам озверевший, хотел бы я знать? Разве я бессердечный?
Готлиб. Ну конечно, ты несколько бессердечен; потому что, если даже Юлий и нахал, как вы решили, все же только за это нахальство вы смяли — как это говорят? — цвет его жизни. Разве нельзя было устроиться иначе? Эти любовные письма, ну, как это говорят… я не могу смеяться над ними.
4-й студент. Потому что ты никогда не читал наших подложных писем, на которые эти и были ответом.
Готлиб. Поистине будет страшно, когда он узнает все.
4-й студент. В этом-то и шутка. Но надо было присоединиться к
нам с самого начала. нет сомнения, он любит эту девушку, любит модель,
которую мог бы нанимать по часам.
Готлиб. Смотрите сюда! «Он привык, — пишет он, — иметь вокруг себя женщин Каковы, каменных, и земных женщин, из плоти; вторые настолько же ниже, насколько первые выше, чем стремленья его души: но теперь он получит настоящую…» Вот, вы опять смеетесь! Уверяю вас, вы сотрете самую росу его молодости.
1-й студент. Шрам (выньте кто-нибудь ему трубку изо рта), потеряет Юлий росу своей молодости?
Шрам. Ничто заслуживающее быть сохраненным не теряется в этом мире: посмотри на цветок — он постепенно опадает, сослужив свою службу и прожив свое время; но за ним следуют плоды, и где было бы место цветку, если бы он сохранился? Столько же смысла утверждать, что глаз больше не в своей орбите, потому что самый первый его любимец, на что он ни любил бы смотреть сначала, умер и похоронен, как утверждать, что какая-нибудь привязанность по теряна для души, если первый ее объект, что бы ни удовлетворяло его случайно, в свое время замещен. Продолжай смотреть духовными или телесными очами, и ты скоро найдешь нечто достойное взгляда! Пусть мужчина перестал удивляться женщинам! Будут мужчины, мертвые и живые, которым он может удивляться. Он перестал удивляться мужчинам! Он будет удивляться Богу: и способность удивляться может быть в то же время достаточно стара и при туплена по отношению к первому своему объекту и все же достаточно молода и свежа, поскольку это касается нового. Таким образом…[4]