Все вещество к одной стремилось форме

Прекраснейшего тела человека…

Его напоминающие зерна

Везде — цветы, деревья, плод хотя бы…

Над персиками розовая форма

Их продолжает, к ним склонясь, как пчелка,

И розовые члены в чаще — видишь,

Как вся Дриада из плода возникла!

Но можно быть и мастером материй,

В них скрытые способности ловить!

От глины с легкой, нежной оболочкой,

Что придает воздушным поцелуям

Фигуру странную в жемчужном свете, —

До стали повелительной и хрупкой,

Уверенной, что выражает мысль,

Из мира прямо взятую: но мрамор! —

Покорный мне, как будто существо

Святое, первобытное, из сердца

Земли, там, где само родит само,

В котором ты найдешь и все другое;

До воздуха его вы истончите,

В алмаз сгустите; разве нет металла

Под пятнами, где мой резец проходит?

Не мясо — там, где обнажаю я

От клочьев сине-кровяные вены?

Не пламя — в тех извилинах, где, быстрым

Снарядом, метко пущенным, сраженный,

Краснеет он, и жар встает и бродит

На этом месте?..

Фина, что с тобою?

Бледнеют щеки, взор темнеет тихо!

А, ты умрешь — я знал, что ты умрешь!

Фина

(начинает после того, как он долго молчал)

Теперь конец… Конечно, надо было

Прийти концу! К чему ж мне говорить

Их речь нелепую? Да я не вспомню

И половины; мне теперь нет дела

Ни до Натальи старой, ни до них.

А вы — что вы? — и если не скажу

Я слов, что натвердила мне Наталья,

То только для того, чтоб удержаться

На высоте, куда ваш голос поднял

Меня, и вновь внимать ему. Но вы

Начнете ли опять, теперь, оставив

Жизнь музыки и вместе с ней меня?..

Начните же, и будем мы, как раньше,

Над миром.

Как глаза красивы ваши!

Ах, если б я смотрела снизу вверх

На них всегда, — мне кажется, весь грех,

Вся память о свершенном зле иль муке —

Все пролилось бы ниже, до земли,

Ее коснулось бы и там осталось,

Чтоб больше никогда меня не мучить,

Ту часть меня, что чистой всходит к небу,

Притянутая этими глазами!

Я поднимаюсь, а позор и мука,

Они внизу остались — сохраните

Меня над миром!

Нет? И ваши взгляды

Уже иные? Стойте, я люблю вас…

Я помогла бы, если б ваши речи

Я больше поняла — в словах иль в звуках

Была их власть? Ну, что ж, я повторю

Их речь, коль надо! Но не изменяйтесь

Опять, и я найду ее легко

В моем уме, что преисполнен вами.

Наталья угрожала: будет вред,

Коль я скажу урок их до конца,

Но вред не вам, наверное, а мне.

Наталья мне сказала, что друзья

Желали вам добра, — но я не верю,

Заметив (это было странно видеть)

У каждого из них, таких различных,

Одну улыбку, что таким, как я,

А не мужчинам знающим пристала;

У ваших же друзей была она,

Слащавая улыбка самомненья,

Что мыслит подчинить себе весь мир

И сделать их сообщником Творца,

Поставщиком их аппетитов… Правда!

Мне назвали их вашими друзьями,

И это подтвердили все они,

Толпясь кругом, — и тощий англичанин

С кудрями светлыми вождем казался;

Он взял бумагу: «Вот, что надо нам, —

Сказал, доканчивая объясненье, —

Мистическое что-нибудь и долго

Вкус Юлия способное тревожить,

Очаровать его, чтоб в глубине,

Где сладость ищет он, нашел он — это!

Как в сердцевине яблока червя;

Червяк на кожице заметен сразу,

А этот — лишь когда язык и губы

Почувствуют внезапно омерзенье».

И он прочел, что заучила я:

«Любовь, не умирайте, я ведь ваша»…

Но, ах! Не эти ль самые слова

Сказали выл Как странно позабыть,

Что долго так учила! Это лучше?

Да, я художник, но плохой;

Скорее дьявол, чем святой,

И нет конца в моем мозгу

Тому, что сделать не могу!

Но жить зато умею я,

Любовь и ненависть там:

Так начиналась страсть моя.

Любви Долиной шел я, тих,

Чтоб мирно поселиться там,

И что же? Из кустов глухих

Явилась Ненависть к шатрам.

(Пускай художника Жених

Расспросит о Невесте сам!)

И Рощей Ненависти вновь

Пошел я, чтоб остаться в ней;

И что же? Спряталась Любовь

В тени нависнувших ветвей.

(Милей невестины глаза,

Чем то художник рассказал!)

«И тут, — сказал он, — верно, спросит Юлий,

У вас черны глаза, Любовь, — и знаю,

Что вы моя невеста. Для чего же

Какого-то искать мне объясненья?»

И я должна читать, не отвечая, —

В Любви и Ненависти я

Теперь стал мудрым, как змея.

Но полюбив, не утаю,

Кольцом железным обовью

я ту, которую люблю —

Любовью я люблю одной!

И, ненавидя, как не сметь?

Я взял бы шпагу, а не плеть,

Как губкой жизнь врага стереть —

Так ненависть одна со мной!

Теперь я ведаю, как страсть

Другой, противной, ищет власть,

И если мощны сны мои

И в ненависти и в любви,

Среди Долин Любви пою

И в Роще Ненависти сплю,

Где может дух мой обрести

К последней сущности пути,

Любви неизмеримой сад

И высшей Ненависти ад —

Они явились предо мной,

Хранимые одна другой.

Узнай, как Ненависть глядит,

Приняв Любви невинный вид,

И как Любовь смеется всем,

Надевши Ненависти шлем…

Как ненавидел я тебя,

Искал, в бессилии скорбя,

Чтоб ранить, но не уколоть,

И сердце поразить, не плоть…

Спроси невесту, чтоб увидеть,

Как Лутвич может ненавидеть!

Юлий

(прерывает)

А, Лутвич… кто ж еще? Ведь все они

В Венеции меня не любят; вижу —

Их очередь! А нам расстаться надо:

Когда б я знал, что так проснусь!

Оставьте

Себе все золото — и разойдемся.

Заметьте — деньги все предназначались

Для путешествия, его не будет,

Прошла нужда, охота и возможность!

Все, что я выручу за эти слепки,

За книги и медали, все пойдет

На то, чтобы отныне вас избавить

От лап Натальи! — Если я случайно

(Случайно все) переживу их шайку,

Искореню пятнадцать негодяев,

Мы встретимся, быть может, — мир широк…

Снаружи слышен голос Пиппы, поющей:

Дай ей оправданье любить меня!

Когда… и где…

И как ей позволить любить меня,

Когда госпожа она мне везде,

Поставлена роком хранить меня?

(«Чу», — сказала королева Кэт;

Но служанка крикнула, заплетая косы:

«Это только ваш паж, что поет сонет,

Собирая для ваших псов отбросы!»)

Ее ли обидеть? — Защити ее честь,

Сердце мое!

Бедна ли? Сокровищ в мире не счесть,

Стоит землю рассечь и взглянуть в нее!

Но, ах, у нее все сокровища есть!

(«Шш…» — сказала королева Кэт;

Но служанка крикнула, заплетая косу:

«Это только ваш паж, что поет сонет,

Выпуская ваших соколов без спросу!»)

Пиппа проходит.

Юлий

(продолжает)

Какое имя я услышал здесь?

Кэт? И Корнаро верно, что отвергла

Корону кипрскую, чтоб госпожой

Быть в Азоло, где помнят все крестьяне

О ней; и песни назовут пажей,

О благосклонности ее мечтавших,

Но королевский отвергавших дар.

«Никто ее не оскорблял, — вздыхали, —

Чтоб можно было ей помочь!»