– Давай заключим сделку, – продолжает он. – Найди мне жену, и в день свадьбы я верну тебе этот вексель, и дам, пожалуй, еще сотни две в придачу. Если к концу следующего месяца ты не представишь меня женщине, которая достойна стать и согласна стать миссис Джон Ингерфилд, я откажусь возобновить вексель.

Джон Ингерфилд снова наполняет свой стакан, и радушно пододвигает бутылку гостю, который, однако, вопреки своему обыкновению не обращает на нее внимания, а пристально разглядывает пряжки на своих башмаках.

– Ты это серьезно? – спрашивает он наконец.

– Совершенно серьезно, – следует ответ. – Я хочу жениться. Моя жена должна быть леди порождению и воспитанию. Она должна быть из хорошей фамилии, достаточно хорошей для того, чтобы заставить общество забыть о моей фабрике. Она должна быть, красива и обаятельна. Я всего лишь делец, мне нужна женщина, способная взять на себя светскую сторону моей жизни. Среди моих знакомых такой женщины нет. Я обращаюсь к тебе, потому что ты, как мне известно, близко связан с тем кругом, в котором ее следует искать.

– Будет довольно трудно найти леди, отвечающую всем этим требованиям, которая согласилась бы на подобные условия, – произносит Каткарт не без ехидства.

– Я хочу, чтобы ты нашел такую, которая согласится, – возражает Джон Ингерфилд.

С наступлением вечера Вилл Каткарт покидает хозяина, серьезный и озабоченный; а Джон Ингерфилд в раздумье прохаживается взад и вперед по пристани, ибо запах масла и сала стал для него сладок, и ему приятно созерцать лунные блики на грудах бочонков.

Проходит шесть недель. В первый же день седьмой недели Джон достает вексель Билла Каткарта из большого сундука, где он хранился, и кладет его в ящик поменьше, который стоит у конторки и предназначен для более срочных и неотложных документов. Два дня спустя Каткарт пересекает грязный двор, проходит через контору и, войдя в святилище своего друга, прикрывает за собой дверь.

С ликующим видом он хлопает мрачного Джона по спине.

– Нашел, Джек! – восклицает он. – Это было нелегкое дело, я тебе скажу: пришлось выспрашивать недоверчивых пожилых вдов, подкупить доверенных слуг, добывать сведения у друзей дома. Черт возьми, после всего этого я мог бы поступить на службу к герцогу в качестве главного шпиона всей королевской армии!

– Хороша ли она собой? – интересуется Джон, не переставая писать.

– Хороша ли! Милый Джек, да ты влюбишься по уши, как только увидишь ее. Пожалуй, немного холодна, но ведь это как раз то, что тебе нужно.

– Из хорошей семьи? – спрашивает Джон, подписывая и складывая оконченное письмо.

– Настолько хорошей, что сначала я не смел и мечтать о ней. Но она здравомыслящая девушка без всяких этаких глупостей, а семья бедна, как церковная крыса. Так вот – дело в том, что мы с ней стали самыми добрыми друзьями, и она сказала мне откровенно, что хочет выйти замуж за богатого человека, безразлично, за кого именно.

– Это звучит многообещагоще, – замечает предполагаемый жених со своей своеобразной сухой улыбкой. – Когда я буду иметь счастье увидеться с ней?

– Сегодня вечером мы пойдем с тобой в Ковент-Гарден, – отмечает Билл. – Она будет в ложе леди Хетерингтоп, и я тебя представлю.

Итак, вечером Джон Ингерфилд отправляется в театр Ковент-Гарден, и кровь в его жилах бежит лишь чуточку быстрее, чем тогда, когда он отправляется в доки для закупки масла; он украдкой осматривает предлагаемый товар с противоположного конца зала, одобряет его, представлен ей и после более близкого осмотра одобряет ее еще больше, получает приглашение бывать в доме, бывает довольно часто и всякий раз чувствует себя все более удовлетворенным ценностью, добротностью и другими достоинствами товара.

Если Джон Ингерфилд требовал от своей жены единственно, чтобы она была красивой светской машиной, то в этой женщине он, безусловно, обрел свой идеал. Анна Синглтон, единственная дочь неудачливого, но необычайно обаятельного баронета сэра Гарри Синглтона (по слухам, более обаятельного вне своей семьи, чем в ее кругу), оказалась прекрасно воспитанной девушкой, полной величавой грации. С ее портрета кисти Рейнольдса, который и поныне висит над деревянной панелью на стене одного из старых залов в Сити, смотрит на нас лицо поразительно красивое и умное, но вместе с тем необычайно холодное и бессердечное. Это лицо женщины, уставшей от мира и в то же время презирающей его. В старых семейных письмах, строки которых сильно выцвели, а страницы пожелтели, можно найти немало критических замечаний по поводу этого портрета. Авторы писем жалуются на те, что если в портрете вообще имеется какое-либо сходство с оригиналом, то Анна, по-видимому, сильно изменилась по сравнению с годами девичества, ибо они помнят, что тогда ее лицу было свойственно веселое и ласковое выражение.

Те, кто знал ее впоследствии, говорят, что такое выражение вернулось к ней в конце жизни, а многие даже отказываются верить, что красивая, презрительно усмехающаяся леди, изображенная на портрете, – та самая женщина, которая с нежностью и участием склонялась над ними.

Но во время странного сватовства Джона Ингерфилда это была Анна Синглтон, изображенная на портрете сэра Джошуа, и от этого она еще больше нравилась Джону Ингерфилду.

Сам он не связывал с женитьбой никаких чувств; и она также, что значительно упрощало дело. Он предложил ей сделку, и она приняла предложение. По мнению Джона, ее отношение к браку было вполне обычным для женщины. У очень молодых девушек голова набита романтическим вздором. И для него и для нее лучше, если она избавилась от этого.

– Наш союз будет основан на здравом смысле, – сказал Джон Ингерфилд.

– Будем надеяться, что опыт удастся, – ответила Анна Синглтон.

Но опыт не удается. По законам божеским мужчина должен покупать женщину, а женщина – отдаваться мужчине за иную плату, нежели здравый смысл. Здравый смысл не имеет хождения на брачном рынке. Мужчины и женщины, появляющиеся там с кошельком, в котором нет ничего, кроме здравого смысла, не имеют права жаловаться, если, вернувшись домой, они обнаружат, что заключили неудачную сделку.

Джон Ингерфилд, предлагая Анне стать его женой, питал к ней не больше любви, чем к любому роскошному предмету обстановки, который он приобретал в то же время, и даже не пытался притворяться. Но, если бы он и попытался, она все равно бы ему не поверила; ибо Анна Синглтон в свои двадцать два года познала многое и понимала, что любовь – это лишь метеор на небе жизни, а настоящей путеводной звездой является золото. Анна Синглтон уже изведала любовь и похоронила ее в самой глубине души, а на могиле, чтобы призрак не мог подняться оттуда, навалила камни безразличия и презрения, как это делали многие женщины до и после нее. Некогда Анне Синглтон пригрезилась чудесная история. Это была история, старая, как мир, а может быть, и еще старше, но ей она тогда казалась новой и прекрасной. Здесь было все, что полагается: юноша и девушка, клятвы в верности, богатые женихи, бессердечные родители, любовь, стоившая того, чтобы ради нее бросить вызов всему миру. Но однажды в ее сон из страны яви залетело письмо, беспомощное и жалостливое: «Ты знаешь, что я люблю только тебя, – было написано в нем, – сердце мое до самой смерти будет принадлежать тебе. Но отец угрожает прекратить выплату моего содержания, а ты же знаешь, что у меня-то нет ничего, кроме долгов. Некоторые считают ее красивой, но может ли она сравниться с тобой? О, почему деньгам суждено быть нашим вечным проклятием?» – и множество других подобных же вопросов, на которые нет ответа, множество проклятий судьбе, богу и людям и множество жалоб на свою горькую долю.

Анна Синглтон долго читала это письмо. Окончив и перечтя его еще раз, она встала, разорвала листок на куски и со смехом бросила в огонь, и, когда пламя, вспыхнув, угасло, она почувствовала, что жизнь ее угасла вместе с ним: она не знала, что разбитые сердца могут исцеляться.