— И что мы ему скажем? — Злобин поглядел на меня, а не на Львовского.

— Мне нечего ему сказать. Разве что: «Поделись деньгами, русский писатель, займи 470 долларов русскому поэту в изгнании. У тебя миллионы, что тебе 470 долларов!»

— Почему именно 470? — спросил Львовский.

— Сумма, соответствующая двухмесячной плате за квартиру… За два месяца, может быть, произойдет ваша рокировка, и я сяду на корректорский стул…

— В народе говорят, что бородач на редкость прижимист. Как кулак, денежки в чулке содержит. Но если я к нему брошусь, к сапогу его припаду… — Злобин юродиво сплаксивил физиономию.

— К валенку, — поправил я, хохоча.

— …ну да, к валенку. Дай денег, барин! Дай русскому парню из Белоруссии денег. Я не еврей, я чистокровный русак…

— Ну да, с именем Ян… — ехидно вставил Львовский.

— Погибаю один на чужбине, и некому помочь! Дай, барин, на шкалик…

— Его охраняют небось. Ты к сапогу, а к тебе десять держиморд, горилл, охранников. И пристрелить могут.

— Я иду. Вы как хотите. — Львовский направился к двери отеля. Мы последовали за ним. Злобин, не зная, что делать с бутылкой, пристроил ее, как младенца, к сердцу, вдавил в подмышку и накрыл лапой руки.

Лобби «Американы» оказалось населено не менее, чем Шестая авеню.

— Я солидно выгляжу? — обернулся к нам Львовский.

В синем джинсовом пиджаке, в клетчатой рубашке с пристегивающимся галстуком, плюс очки, Львовский выглядел вовсе не плохо.

— Хорош, — сказали мы.

— Могу я видеть господина Russian writer?[38] — сказал Львовский, подойдя к длинному прилавку ресэпшан. — Я — журналист. — И Львовский показал ресэпшионисту пластиковую карточку с фотографией Львовского. Мы стали за его спиной, журналиста.

— Кого вы хотите видеть? — переспросил бледный тип в какао-мундире с золотыми эполетами.

— Мистэр с бородой… Russian writer.

— У нас такого нет, — спокойно сказал ресэпшионист.

— Но газеты, но в газетах… — Львовский заикался, он, очевидно, не приготовил, что сказать в подобном случае.

— Врут газеты, — равнодушно заметил ресэпшионист номер два, он ворошил какие-то бумаги рядом. — Газеты всегда врут. Разве вы не знаете? Вы же журналист.

Растерянный Львовский отошел от прилавка. И мы вместе с ним.

— Я уверен, что он здесь, — сказал нам Львовский.

— Ну да, вас дожидается! — Злобин оторвал бутылку от сердца, обнажил сосок и впился в бутылку. Львовский брезгливо покосился на него.

— Что за манеры, Ян!

— Я тоже думаю, что он в отеле, — принял я сторону Львовского. — Американский журналист — самый надежный в мире. Если они и врут, то не по поводу мест жительства. Сказано в «Нью-Йорк Таймс» — «Американа», значит, «Американа»…

— А на хуй он нам, собственно, нужен? Мы же не славянофилы… Кто-нибудь хочет? — Злобин потряс бутылкой.

— Позже, — поморщился Львовский. — Я не знаю, на хуй он нам нужен, может, десятком фраз обменяться… Просто интересно, чтоб потом было что вспомнить… — Проследив взглядом мальчишку в какао-форме, несущего букет цветов, Львовский просиял: — Идея! — Он вытащил из пиджака блокнот и ручку и попросил меня повернуться спиной. И Львовский использовал мою спину как письменный стол.

Он показал нам листок.

— Ну и что? — Мы со Злобиным не поняли его идеи.

— Идиоты!

Обругав нас, Львовский покинул нас. Поймал за плечо мальчишку в какао-форме. Не того, что нес цветы, но другого. Их крутилось, мы заметили, в лобби отеля с десяток. Львовский дал мальчишке записку и доллар. Объяснил ему что-то. Мальчишка закивал понятливо и, пройдя к ресэпшан, отдал записку ресэпшионисту. Тот жестом автомата развернулся и равнодушно сунул записку в одну из сот за спиной.

Львовский, наблюдавший за ресэпшан, вернулся к нам с таким довольным видом, как будто он только что выиграл сто тысяч долларов.

— Видели, кретины? Просто и ловко. Номер 2201, следовательно, 22-й этаж.

— И дальше что? — воскликнул Злобин. — К нему нас все равно не пустят, я в этом уверен. Его не столько от КГБ охраняют, сколько от таких, как мы с вами.

— Эх вы, к сапогу припаду, а сами трусите…

— Мне что? — Злобин усмехнулся. — Ну и припаду, только зачем? Ради хохмы разве что? Ради спектакля… Пошли, почему нет, сыграем клоунаду. Вообще-то говоря, я бы с большим удовольствием ему по морде дал…

— За что? — поинтересовался Львовский.

— А что он кому хорошего сделал… Настучал на свой народ в «Архипелаге»…

— Не настучал, но преступления разоблачил… — заметил Львовский, впрочем, иронически.

— Вы сами его не любите, Львовский… — вмешался я.

— Я, в отличие от господина Злобина, пытаюсь быть справедливым.

— А я не пытаюсь. Из-за него, из-за засранца, еще, глядишь, Третья мировая война случится! Потому что он всех здесь, на Западе, сумел уверить в том, что русский народ — народ ГУЛАГа. А что с таким отрицательным народом делать? Ясно что, придушить его, если представится возможность… как от чумного больного, от него избавиться…

— Вы смешали грешное с праведным, Злобин. В «Архипелаге» он систему обвиняет, а не русский народ. Нормальные люди не отождествляют ГУЛАГ с населением СССР или с русским народом.

— Где ты видел нормальных людей, Львовский? — Злобин сунул Львовскому ром. Тот оттолкнул бутылку. — Способность среднего человека к самостоятельному мышлению, господин Львовский, чрезвычайно скудная, даже в вашей богом избранной нации — среди евреев. Средний американский человек вообще круглый идиот во всем, что не касается покупки дома, автомобиля или хронического обжорства. До чего же глупая нация, правда, Эдюня?

Переход на обращение «Эдюня» неопровержимо свидетельствовал о том, что Злобин нелегально узурпировал большую часть рома для личного употребления, то есть сосал бутыль чаще нас и высасывал больше.

— Едем, теоретики! — Львовский вбежал в элевейтор. Мы заторопились за ним. В элевейторе находились уже два животастых типа. Толкнув меня в плечо, сомкнулась стена, и мы стали подниматься.

— Мы не в тот элевейтор вперлись, джентльмены, — сообщил Львовский. — Этот поднимет нас лишь на 20-й. Но не беда, на 20-м мы пересядем, да, джентльмены?

— Веди нас, командир, на амбразуры. Мы на вас полагаемся, Львовский.

На 20-м этаже мы последовали в направлении, указанном стрелой «К верхним элевейторам».

— Вы взяли с собой фото обожаемого духовного идола, Львовский? — съехидничал я. — Будете просить автограф?

— Идите в жопу, Эдуард Вениаминович… Неужели вам не любопытно? Вы, между прочим, вчера оба с энтузиазмом отозвались на мое предложение.

— Речь шла о «посмотреть», а не об экспедиции в недра отеля. Где же этот ебаный верхний элевейтор?

— Почему у них тут так темно, а, бля? За такие деньги могли бы осветить коридоры получше… — пробурчал Злобин.

— Вы хотите, чтоб повсюду сиял яркий свет, как в туалете, да, Злобин? Полутьма необходима для создания атмосферы покоя, вот зачем. Останавливающийся в дорогом отеле бизнесмен лишь спит в своей комнате. Он совершает свои дела в баре, или в ресторане, или на Уолл-стрит. Потому коридор отеля уже как бы спальня, коридор уже приготавливает уставшего за день бизнесмена ко сну. Бай-бай…

Мы обнаружили элевейтор номер два в момент закрывания дверей. Злобин придержал их, и мы вскочили в железный ящик. Элевейтор устремился вверх. Взглянув на светящиеся кнопки, мы обнаружили, что этажи начинаются с 25-го. Воскликнув «Shit!», Львовский нажал на 25-й.

— Куда же делись четыре этажа?

— Разумно предположить, что четыре этажа зарезервированы у них для VIP — «very important persons». Ясно, что доступ к этим привилегированным этажам должен быть затруднен для посторонних. Может быть, VIP поднимаются в них не из лобби, но из бейсмента. Дурак вы, Львовский, вы думали, сядете в элевейтор, выйдете, а вас сам бородатый, раскрыв объятия, ждет. Если бы было так просто, каждый больной с улицы имел бы доступ к VIP. Хуюшки, Львовский!