Наконец тот, кто сидел на троне, перестал менять свои обличья, и на киммерийца теперь глядело существо, вполне похожее на человека, с таким же мощным, как у Конана, телом. Слегка седоватые волосы были коротко подстрижены, отчего лицо казалось высеченным из темного камня. Оно было бы даже величественным, если бы не этот взгляд, пронзающий насквозь обжигающим холодом и в то же время полный смертельной тоски, и не горькая складка поджатых губ, прячущих муку в глумливой надменности.

– Ты мне нравишься, варвар! Давно я не встречал такого, как ты… Вижу, в твоей душе нет страха, ты разозлен, разгневан, но не боишься… Это хорошо, значит, тебя хватит на три, а то и на четыре двери. Ты подаришь мне три или четыре восхитительные ночи надежды! А потом – конец, как и у всех. Я не лукавлю перед тобой, ты не выйдешь отсюда живым, как и я не выйду отсюда вовеки… Мы с тобой – оба пленники, ты – мой, а я – Пленник Вечности. Твоя участь даже лучше моей, ты хоть можешь умереть!

Конан смотрел на это лицо, слушал бесстрастно произносимые слова, отзывавшиеся в его сердце неожиданной волной понимания и сочувствия. Сила, заточенная в этой медной коробке, еще более неукротимая, чем его собственная, веками бьется и ищет выхода, а впереди – века и тысячелетия мрачного плена…

Он оперся руками на крестовину своего меча, прямо глядя в глаза могущественного пленника, и сказал:

– Так это ты – Рагон Сатх, «Плененный Вечностью», и тебе от меня что-то нужно, как и от тех, что умерли во сне, проклиная твое имя? Но зачем ты мучил Зенобию, слабую женщину, ведь она все равно ничем не могла тебе помочь? Для того, чтобы скоротать твою вечность?!- Синие глаза снова запылали яростью, когда он вспомнил безжизненное лицо и запрокинутую голову измученной королевы.

Снова раздался смех, болью пронзивший все тело Конана.

– Вечность – не так уж мало, чтобы изучить вас, людей, мошек, живущих одно мгновение. Все вы одинаковы, хоть и воображаете себя разными. Вы так же похожи друг на друга, как трава на полях, как рыбы в реках, как птицы в стаях… И если больно вашим близким, то каждый готов отдать себя кому угодно, лишь бы унять эту боль. Ну, например, мне! Разве не так?…

– Ты прав, колдун, я никогда не боялся за себя, а за нее – боюсь. Ты нашел слабое место в моем сердце, и вот я здесь, перед тобой. Ну, я жду, что скажешь?

– Варвар, ты мне нравишься все больше! Поверь, мне будет жаль, когда ты погибнешь! Я буду часто вспоминать тебя, пока не появится кто-то еще лучше. Но таких мало, очень мало… Не стану тебе рассказывать, как я очутился в этой башне,- ты все равно не поймешь, да и я не хочу вспоминать минувшее… Тысячи лет слегка притушили огонь ненависти, но он будет жечь меня вечно… если я не выйду отсюда. Ах, с какой легкостью я бы сделал все сам и покинул эту клетку! Но нет, я должен ждать, когда ничтожный смертный пройдет по пути богов и откроет мне шесть дверей Вечности! Несбыточная надежда!

– Что я должен сделать для тебя, чтобы ты обрел свою свободу? И что я получу взамен, если сделаю то, что ты захочешь?

– Что ты получишь?! То же, что и я,- свободу, свою маленькую человеческую свободу, вернее, то, что вы, люди, называете свободой, ибо, что о ней может знать смертный! Подойди ко мне, ближе, еще ближе, еще!…- Его вытянутая рука слегка коснулась шеи Конана, и король почувствовал, как сомкнулся ошейник, покалывая кожу тысячами ледяных иголок.

Он попытался сорвать холодный обруч, но это причинило ему новую боль. Киммериец поднял гневные глаза и встретился с пронзительным властным взглядом Рагон Сатха. Слегка наклонившись вперед, он смотрел на Конана, усмиряя его гнев, а на его могучей шее тускло блестел такой же ошейник.

– Я тебе уже говорил, что мы оба пленники. А теперь ты откроешь одну из дверей и добудешь за ней то, что тебе покажется самым важным. Я буду следить за тобой и кое в чем помогу. Но это – если ты сам поймешь и услышишь… Иди! – Он показал рукой на одно из полотнищ, оно взметнулось вверх, как от порыва сильного ветра, и Конан, убрав в ножны меч, решительно шагнул в клубящуюся тьму.

На этот раз падение не было долгим. В глаза ударил ослепительный свет, и в то же мгновение он камнем упал в воду. Конан тут же начал грести руками, быстро поднимаясь на поверхность сквозь бледно-зеленую толщу. Сколько раз ему приходилось выпутываться из всяких передряг! Спасаться из морских глубин – тоже. Еще один, последний рывок – и вот уже голова поднялась над водой, мокрые волосы залепили глаза, рот отплевывается от горько-соленой воды. Откинув со лба налипшие волосы, он осмотрелся. Вокруг – бескрайнее море, довольно спокойное, и нигде никакого намека на сушу. Ослепительно-белое солнце нестерпимо сияет в белесом небе, припекая мокрое тело.

Конан еще несколько раз покрутился в воде, оглядываясь по сторонам и высматривая хотя бы смутную полоску земли. Ничего, только сероватая дымка. Но вот неподалеку в волнах мелькнул темный предмет, пропал, снова мелькнул. Конан, мощно взмахивая руками, поплыл к этому предмету, в глубине души уверенный в удаче. Конечно, так и есть! Осклизлый кусок корабельного бруса, который волны уже давно мотают на своих спинах. Он уцепился за него, переводя дух. Последние несколько гребков в теплой воде дались ему нелегко. Намокшие сандалии и тяжелый меч тянули ко дну, а солнце, жарящее сверху, отнимало, казалось, последние силы.

Сколько времени он барахтался в этой омерзительно теплой, горько-соленой воде, определить было невозможно – солнце, как привязанное, по-прежнему сияло над головой, не думая опускаться к горизонту.

Во рту все горело от жажды, и чувствовалось, как натянулась кожа на лице. Прикосновение воды не освежало, а только обжигало воспаленную кожу. Перед глазами плыли черные круги, сквозь которые смутно виднелась бескрайняя гладь моря. Голова бессильно поникла, щека прижалась к бревну, но руки, послушные несгибаемой воле, продолжали крепко держаться за кусок спасительной древесины.

Горячая неподвижность воздуха вскоре сменилась порывами обжигающего ветра, волны становились круче, и потоки воды все чаще обдавали склонившуюся на брус голову. Конан, на миг, очнувшись, поднимал лицо, яростно отплевывался, не открывая распухших век, судорожно вдыхал горячий воздух и снова терял сознание. Волны мотали его все сильнее и сильнее, но вдруг что-то внутри его встрепенулось и напряглось. Ноги!

Ноги за что-то задели, потом волна потащила его назад, потом снова ноги проволоклись по дну. В уши ворвался шум прибоя. Волны уже безжалостно били его тело о прибрежные камни. Конан с неимоверным трудом разлепил полуослепшие глаза и различил смутные очертания берега – деревья, кусты и светлую полосу песка.

Не выпуская из рук бревна, он рывком бросился вперед, уходя от волны, норовившей утащить его обратно в море. Следующая волна мощным толчком поддала его вперед, и, наполовину захлебнувшийся, сжимая позеленевшую деревяшку, он оказался вне досягаемости бушующего моря.

Бросив, наконец, бревно, он, как червяк, со стоном пополз вперед, обдирая руки об острые осколки ракушек. Глядя одним глазом из-под распухших век на белое солнце, по-прежнему неподвижно стоящее над головой, он увидел, что по бокам светила сияют еще два таких же солнца, окруженные переливчатым ореолом. Конан тут же забыл об этом, поглощенный лишь одним желанием – доползти до дерева, бросавшего на песок спасительную тень. Добравшись до островка тени, он услышал над головой шелест листьев и погрузился в беспамятство.

Из забытья его вывели чьи-то легкие прикосновения и негромкие посвистывающие голоса, похожие на щебет птиц. Он с трудом открыл глаза, но не увидел ничего, кроме белого песка и пучков острой травы.

Песок прилип к щекам, ресницам, хрустел на зубах. Губы превратились в сплошную запекшуюся корку. Он со стоном поднялся на четвереньки, обхватил руками ствол дерева, подарившего ему живительную тень, и медленно, шатаясь, поднялся на ноги. Жажда саднила горло, глаза застилало красноватое марево, но сквозь него Конан видел вокруг чудные, нелепые фигуры. Они взволнованно переговаривались на своем свистящем языке и то и дело прикасались к нему чем-то щекочуще-мягким.