Позднее все пошло гладко. Когда чемоданы были снесены вниз, Веверка высунулась из своей дыры. У драконов тоже бывают предчувствия.

Уж не съезжает ли он?

Хвостик подтвердил ее предположение.

От волнения с уст земляной груши посыпались какие-то слова, напоминавшие чешские - уж не с ума ли он сошел?

- А девочки-то? Что ж им на полу, что ли, спать, когда вы вывезете мебель?

Хвостик сунул руку в нагрудный карман пиджака. В нем лежало правомочное объяснение - доктор Эптингер изготовил его для Хвостика, - в коем тот отказывался от права собственности на мебель, предоставляя госпоже Леопольдине Веверка распорядиться ею по собственному усмотрению. Это была дарственная. Она достала очки из передника и стала читать. А так как она чуяла только нечистоты (свои собственные), то ее ощеренная физиономия ничуть не просветлела. Хвостик, который тем временем убедился, что все погружено на ручную тележку и прочно увязано, вручил госпоже Веверка ключи от квартиры, откланялся и тотчас же вышел на улицу, а его собственность катилась вслед за ним, влекомая парнем, помощником угольщика, и большой собакой.

Веверка перестала принюхиваться к собственным нечистотам и уткнула нос в лист бумаги, сунутый ей Хвостиком, чтобы получше вникнуть в то, что там стояло; она готова была лопнуть, лишь бы утвердить себя как домоправительницу, хочется даже сказать: тактически утвердиться на новом рубеже.

Посему Мюнстерер, вернувшись вечером с почтамта, был передислоцирован наверх - мероприятие, дополнительно выявившее сознание ответственности и высокое нравственное начало. ("Не могут же девицы оставаться там наверху совсем одни".) Так он расстался со своим устрашающим ложем и немедленно устроился на ложе Хвостика в качестве надзорного органа домоправительницы.

Но он этому не радовался. Наверху в передней стояла зажженная керосиновая лампа, дабы освещать служебные пути Фини и Феверль. Обеих дам еще не было слышно. Но Мюнстерер весь сжимался от нелепости своего смехотворного положения, когда думал, что пытался подражать Хвостику (открывая входную дверь, например, как, может быть, помнит читатель). Нет, не так-то просто - раз-два - и сделаться Хвостиком. Теперь он лежал в кровати своего идола, некий субъект, присланный сюда консьержкой, а следовательно, обесчещенный. Хвостик уже скрылся. Вдруг Мюнстерер услышал, как ключ поворачивается в замке. Он бросился на живот и, кусая подушку, тихонько повизгивал. Это жаловалась и визжала в нем собачья натура его отца.

Дня через три или четыре после отъезда Хвостика Фини и Феверль сунули свои глупые носы в письмо госпожи Риты Бахлер, которое, впрочем, было послано не в Адамов переулок, а по адресу спальной конюшни этих дам. Она приглашала посетить ее; день и час были указаны точно, равно как улица и номер дома: Деблинг, Райтлеегассе.

- Я не пойду, - сказала Фини.

- Не пойдем, и все тут, - сказала Феверль.

- Я не могу туда идти, - сказала Фини.

- Нечего тебе трусить, - сказала Феверль.

- Пойдем-ка купаться, - сказала Фини.

Они пошли купаться (это уж в первую очередь). По правде сказать, о приключении с госпожой Бахлер они уже совсем позабыли, хотя регулярные посещения комиссариата полиции для медицинского обследования могли бы им о нем напомнить, доктор Грундль, разумеется, о таковом не заговаривал.

Почему в назначенный час они все-таки отправились на Райтлеегассе, несмотря на высказанное ими поначалу нежелание - Феверль тоже быстро отказалась от мысли уговорить Фини, - сказать трудно. Возможно, что единственные, но основополагающие формы их существования безыскусственность и безделье - здесь нашли решительное свое выражение; а может, просто потому, что оставили для надвигающегося нового полосу обеспечения, и теперь они могли спокойно его увидеть и воспринять. Известно ведь, что многие не находят выхода из какого-то положения только оттого, что их жизненное логово до того набито всякой путаной ерундой, что давно уже открытой двери они попросту не замечают.

Они направились к Шоттентор - местности аристократического пошиба, вовсе им незнакомой, - сели в омнибус, идущий в Гринцинг, и вышли из него там, где начиналась главная улица Деблинга. Дальше пошли уже в тишине, по почти безлюдному тротуару с пятнами тени и мудреными вензелями деревьев, его окаймлявших. Они начали ощущать какое-то неудобство, а его, собственно, не должно было быть. До сих пор они, если не считать клиентов, никогда ни от кого ничего не хотели. А сюда их пригласили вроде как просителей или чтобы вручить им какое-то вознаграждение, которого они не спрашивали. Но, как обычно, стоит совершить какое-нибудь активное действие (а они его совершили на Дунайском канале), и удержу больше нет, один шаг влечет за собою другой. Они повернули за угол и пошли вверх но Райтлеегассе, которая уже ни в коей мере не соответствовала их представлениям о переулке, то есть маленькой улочке, ибо она сурово уставилась на обеих спасительниц ребенка двумя рядами домов - элегантных по понятиям того времени.

Они прошли через узкий палисадник.

Квартира находилась на втором этаже.

Все было совсем иначе, чем они себе воображали.

Дверь открыла горничная. В тот же момент они услышали откуда-то из дальних комнат громкий мужской смех. Госпожа Рита большими шагами прошла через переднюю и приветствовала их сердечным рукопожатием. Все здесь купалось в блеске и в новизне; в двух комнатах, через которые их провела госпожа Бахлер, не было ровно ничего из старой мебели; отяжелевшая за долгую свою жизнь, эта мебель могла бы низвергнуть гладкую поверхность новой к прошлому, уже ставшему анонимным (кстати сказать, помещение капитала, то есть части Ритиного приданого, видимо, себя оправдало, так как при выезде со старой квартиры они часть обстановки просто оставили там, хоть и не оптом, как это сделал Хвостик). В третьей комнате сидел огромный толстый человек в грубошерстном сюртуке и сапогах с высокими голенищами, не подымаясь со стула, он смотрел на обеих троянских лошадок, которые вкатились, совсем маленькие, как на самокате; казалось, госпожа Рита ввезла их за веревочку, точно игрушки, пред светлые очи самодержца.