Разумеется, и мать как-то раз приехала с Кэт, когда дед отсутствовал. С Харриэт миссис Чиф никоим образом не могла соперничать и, несмотря на всю свою праведную, обезьянью любовь к Дональду, должна была считаться с матерью. К тому же старый джентльмен и Харриэт составляли блок, который лучше было не затрагивать и который не давал возможности вести войну из ревности, наподобие горилл. Харриэт, кстати сказать, вовсе не стремилась быть единственной обладательницей сердца мальчика. Если Дональд был покладистым сыном, то Харриэт была покладистой матерью. Оба они казались мало понятными и безучастными. Всего более Харриэт пеклась о свекре. Она неизменно сопровождала теперь уже глубокого старика во время его ежедневных верховых прогулок, длившихся чуть более получаса, но которыми он ни при каких обстоятельствах не пренебрегал. В первые годы она ездила на своем рыжем жеребце, на нем впоследствии обучался верховой езде и Дональд. И всегда со спущенными поводьями (за исключением уроков верховой езды).

В первое время здесь, в Англии, она еще посещала своего старого дядюшку, воспитавшего ее, в Помп-Хаусе, всего в нескольких милях от Бриндли-Холла. Он, так сказать, унаследовал богатую, но рано осиротевшую девочку от своего брата, жившего в Канаде. После его смерти Помп-Хаус достался Харриэт, поначалу она не знала, что с ним делать. Но продать принадлежавший ей участок английской земли она ни за что бы не согласилась, тем паче когда уже жила за границей. Теперь она изредка наведывалась в Помп-Хаус верхом.

Направо от ворот парка Бриндли-Холла (налево был Чифлингтон), через чахлый лесок на холме, дальше извилистая дорога шла вниз по мягким уступам до самой реки; три изгиба, которые образовывало ее почти вовсе неприметное зеркальное течение, чуть ли не все время были видны Харриэт, когда она ехала вниз. За мостом начинался подъем. На верхушке холма, откуда дорога шла влево, Харриэт свернула на проселок и, пустив коня галопом, поскакала направо, по все расширяющемуся гребню холмов. В конце его и был расположен Помп-Хаус, откуда открывался вид на реку. Высокие трубы завода "Клейтон и Пауэрс" оттуда тоже нельзя было разглядеть. Лес заслонял собою весь вид. Слева от леса, словно тоненькая вертикальная черточка, высилась церковная башня Чифлингтона.

Стоило приблизиться к Помп-Хаусу, как властительницей всей округи становилась тишина. На усыпанной гравием площадке прижились многочисленные кустики травы. Как только послышалось цоканье копыт по гравию, из-за угла террасы выскочил садовник, низкорослый, кривоногий человечек в крикетной шапочке, которой он сейчас размахивал; по тому, как быстро он двигался, казалось, что в его теле вовсе нет костей, ноги он выбрасывал точно сосиски. Харриэт отдала ему поводья. Появилась жена садовника, приседая еще издали, с пучком соломы в руках. Подпруга была расстегнута, дамское седло снято, старик протер жеребца соломой и стал водить его взад-вперед.

Харриэт пошла за садовниковой женой, которая со связкой ключей в руках бежала впереди нее. Эта особа была предметом ее удивления, в последнее время даже некоторой зависти. Она напоминала чашку ромашкового настоя, в которой плавает маргаритка. Как раз в последнее время, когда Дональд еще жил у деда в Бриндли-Холле, Харриэт осознала, что начала рано стареть, еще незаметно для мужа и для других, но заметно для себя самой. Склонность к худобе завладела ее телом. Неужто же отказаться от верховой езды?

Она прошла в маленький кабинет, или частную контору покойного дядюшки (в свою девичью комнату она даже не заглянула), и пожелала там выпить чаю. Садовница вышла. Эта комната старого зажиточного холостяка стала теперь заветным уголком Харриэт, ее убежищем и ее твердыней, как ни редко она здесь бывала. С удовлетворением, более того, с великой радостью говорила она себе, что теперь это ее дом и маленькая коричневая комната, отделанная панелями, - ее комната, а садовник и его жена - ее служащие. Чай нигде не был вкуснее, чем здесь. Его заваривали для нее с особой тщательностью и так, как ей это нравилось. Она сумела себя поставить. Несмотря на редкие приезды, ее всегда здесь ждали.

Боб сопровождал ее сюда всего раза два или три, когда приезжал в Англию к отцу (хотя во время своего жениховства очень часто сюда наведывался), да и Дональд бывал здесь редко, когда стал уже молодым человеком. Возможно, что Харриэт сумела отговорить их от частых приездов.

Она хотела быть здесь в одиночестве. Для того сюда и приезжала.

Вполне понятное желание - нет-нет да и побыть одной, скажут люди. Для большинства замужних женщин оно несбыточно. У них нет дома, нет крепости, кроме своего семейного очага. Поначалу Харриэт не знала, что делать, когда все это есть, позднее догадалась. Желание одиночества вообще штука сомнительная, ибо с одиночеством мимолетного романчика не затеешь.

Не в этом было дело для Харриэт. Но здесь она отдыхала от напряжения, можно даже сказать, от докуки, которой не избежишь при общении с людьми; все это скапливалось в ее сердце как некий неприкосновенный запас. То, чего ей недоставало при общении с людьми, она старалась возместить постоянными усилиями - надеждой возобновить утраченную общительность; но в конце концов, когда и на этом поприще у нее ничего не вышло, все кончилось усталостью. На что ей было обратить свои силы? Собственно говоря, старик Клейтон, ее свекор, был единственным человеком, чье общество она переносила не только с легкостью, но и охотно. Он один, казалось, не замечал ее телесной и духовной изможденности. Боб во многом оставался мальчишкой, его радовала горная дорога, он подолгу восхищался морскими животными, в Бейруте, заключая сделки, позволял себя обсчитывать.

А Дональд был еще ребенком. Тут уж вообще ничего не знаешь.

Совсем старый Клейтон другое дело. Его ей будет недоставать.

Хвостик веселый человек, это верно. Мило давно уже уехал. Славный малый. Южанин.

В панели коричневого кабинета были вставлены портреты предков, пониже на конторке громоздились фолианты конторских книг. Вокруг письменного стола была сделана деревянная решетка. Окно выходило на реку, но что-нибудь рассмотреть из него было почти невозможно, стекла толстые, цветные, обрамленные свинцом. Харриэт подняла чашку и вдохнула аромат чая. Только сейчас она почувствовала какую-то радость жизни, вернее, удовольствие. Давно уже ей не приходилось его испытывать.