Хочу, чтобы ты передала Хадару одну вещь, — сказал Улоф. — Вещь, которая принадлежит ему. Я пришел к выводу, что он ее владелец.

Половицы скрипели под его тяжестью, когда он двигался. Но он все-таки двигался, неповоротливо, медленно, хватая ртом воздух. Он принес картонную коробку, лежавшую на поленнице, и сунул в ее протянутые руки, коричневая коробка была перевязана толстым шнуром.

— Спасибо, — сказала она.

Она поблагодарила вместо Хадара.

Прежде чем уйти, чтобы никогда больше не возвращаться, ей захотелось взглянуть на горницу Улофа. Прижимая коробку к груди, она остановилась в дверях — горница выглядела так, как можно было ожидать. Но на столике стояла фотография.

— Кто это? — спросила она. — Эта женщина?

Ей не следовало спрашивать; разумеется, это была его мать, грустное, выцветшее, расплывчатое лицо. Голову покрывала фата, собранная в бант в виде розы у корней волос на лбу.

Улоф после утомительного путешествия с коробкой вернулся на диван, он лежал на спине.

— Минна, — ответил он. — Это Минна. Женщина, на которой я был женат. Это я сделал снимок и увеличил его.

— Прости. Я должна была бы понять. Напоследок она сказала Улофу:

— Я забыла рассказать одну вещь про Кристофера — Кристофера, о котором я пишу книгу. Он охраняет от внезапной смерти. Помогает тем, кто не хочет умереть неподготовленным. Мне просто хотелось упомянуть об этом.

Она поставила коробку на стол.

Улоф передал тебе это, — сообщила она. Хочет, чтобы это было у тебя, что уж там, не знаю.

Хадар сидел, чуть подавшись вперед, руки упирались в край стола, она села напротив, оба смотрели на коробку.

Наконец он произнес:

Вот уж не думал. Теперь он скоро умрет.

Улоф. Но я не ем сластей. Ежели это сласти.

Шнурок был плетеный, завязанный тройными узлами, без какого-нибудь инструмента развязать их было невозможно. Хадар продолжал говорить, он обращался к Катарине и даже к картонной коробке, он верил, что Катарина поймет и сумеет перевести его слова, голос у него иногда становился хриплым и приглушенным.

Все-таки что-то в брате было, fto мнению Хадара, удивительное и величественное. Братские чувства — это естественное явление, того же рода, что сила тяжести, или солнечные затмения, или мерзлота, связывающая землю; они, например, сильнее ненависти или любви. Братья, как вот они с Улофом, навеки связаны одной пуповиной. Когда он вспоминает, как они в детстве спали под одной овчиной и кашляли одинаковым горьким кашлем от пыли соломенных тюфяков, у него невольно навертываются слезы на глаза. Брата неизбежно знаешь всего, до последней родинки, последней бородавки и вросшего ногтя, да, недостатки и достоинства были настолько общими, что обычно они, Хадар и Улоф, говорили: у нас заложен нос, наши кривые ноги, наш выпирающий пупок, наши лошадиные зубы, наши мощные бицепсы. Между братьями невозможны никакие тайны, воистину не зря употребляют понятие «кровные братья». Стоит подумать и о многих других словах в этой связи: братская рука, братские объятия, братство, братские узы. И братское сердце. Да, в самом деле: братское сердце. Ежели двое мужчин работают в поле и один из них исчезает, а другой остается, они — не братья. Доброта, кротость и благородство берут свое начало в братстве. Поначалу казалось, что концом мироздания, в общем-то, будет человек, но все же именно в братьях оно получило свое полное завершение, в безусловных и нерушимых узах между двумя братьями.

Ради брата можно всегда сделать все, что в твоих силах.

— Я делаю все, что в моих силах, — сказал он.

Быть братом означает обязательство, долг воплотить основной смысл братства, показать его миру или, по крайней мере, брату. Быть братом это самая великая милость, которая может быть оказана человеку. Кому еще дарят такую большую картонную коробку, коли не своему брату?

Потом она взяла с мойки кухонный нож и протянула его Хадару, в конце концов ему все же придется взглянуть, какой подарок прислал ему брат. И Хадар разрезал веревку и открыл крышку.

— Я сразу это понял, — сказал он, потратив на разглядывание содержимого столько времени, сколько было ему нужно. — Знал с самого начала.

Он встал и, сделав пару шагов, отделявших его от дивана, улегся.

В коробке была Минна, кошка. Или Лео, кот.

Голова отдельно, туловище отдельно, на дне коробки спекшаяся кровь. Когда Катарина приподняла затвердевшее тельце, чтобы проверить под хвостом и между задними лапами, ее пальцы стали липкими от крови. Нет, пола она не обнаружила, там оказалась лишь почти голая кожа, это животное было ни кошкой, ни котом, оно было Йикем, оно и в самом деле было и Минной, и Лео. Возможно, оно с давних пор было только тем или другим.

Он хорошо сделал, что прикончил ее, сказал Хадар. — Ее все равно следовало убить. Это было необходимо.

Она перевела на него взгляд. Измученный, умирающий человек, который оплакивал свою кошку. Время от времени он поднимал руку и проводил ею в воздухе над грудью, словно там по-прежнему лежала кошка. Ну-ну, произнес он. Ну-ну

— Я останусь до завтра, — сообщила она. — Одним днем больше, одним меньше, роли не играет.

И тут его рука замерла в воздухе.

В таком случае, сказал он. в таком случае ты могла бы закопать труп, закопай его в конце картофельного поля, в сарае у двери стоит лопата.

Когда она вернулась в дом после того, как положила кошку за хлевом под соснами на съедение галкам, лисам и воронам — отдельно голову, отдельно туловище, — он произнес:

— Теперь ты должна сказать мне, что закопала ее; пусть даже ты просто положила ее на траву, ты должна сказать мне, что закопала ее на глубину четыре или три фута.

— Я закопала Минну, — заверила она, — закопала ее так глубоко, насколько хватило лопаты.

Я думаю, он прикончил ее, чтобы избавить меня от хлопот, — сказал Хадар. — И работа красивая, у нас всегда были умелые руки. Он мне не коробку хотел подарить, а работу. И потом, через пару минут:

А он сильнее, чем я думал: чтобы убить кошку, надо иметь проворные пальцы и выдержку, это мужское занятие.

Он лежал совершенно неподвижно, сложив руки на груди, лежал, собирая силы, для того чтобы по возможности пережить брата. Если не считать братнина подарка, нежданной смерти кошки, для него это мог бы быть вполне обычный день: болеутоляющее, поесть, немного подремать, естественные надобности, мысли, которые он держал при себе. Она принесла газеты из почтового ящика у дороги, сегодняшние и вчерашние: ни ей, ни ему не пришло в голову их читать.

— Ими можно разжечь плиту, — сказал он.

Она поднялась в свою каморку и написала короткий отрывок. Необходимо рассказать, отметила она, о цельности и многозначности Кристофера, не о том, кем он был, а о том кого представлял. Не люди, а образы — вот что поддается описанию. В письменные источники проникли фрагменты устной традиции; недоразумения, ошибочные толкования и заимствования из легенд о других святых обогатили и подкрепили правду о Кристофере, ему придали черты и поступки, а возможно, даже телесные свойства — в том числе отвратительные запахи, — которые, скорее всего, были изначально характерны для святого Гомобония, Калликста или Арбогаста. Так, например, намекали или говорили, что он, Кристофер, обычно брал самых тяжелых больных на руки, чтобы они могли умереть в чьих-нибудь объятиях, и что он с удовольствием опорожнял бочки с нечистотами бедняков и приговоренных к смерти в реку Морава. И что он жил вместе с прокаженными, ногтями соскребал с них грязь, промывал и перевязывал их язвы, кормил ихсо своей громадной деревянной ложки. Снизу слышалось, как Хадар говорит сам с собой, он бурчал и бормотал, разборчивыми были только ругательства.

Когда она вновь спустилась вниз, его вонь с такой силой ударила ей в нос, что ей с трудом удалось подавить рвотный позыв.

— Ты должна давать себе передышку, сказал Хадар. — Делай иногда перерыв.

Она еще раз нагрела воды на плите и приказала ему раздеться. Потом тряпками вымыла его с головы до ног, она втирала в его кожу мыльную воду и наконец вытерла насухо кусками фланели в красную и синюю клетку. И он не сопротивлялся, поднимал и поворачивал руки и ноги, следуя ее указаниям, переворачивался на бок и на живот и, когда позволяла поза, говорил о себе и о ней.