Одному мужчине. Облегчение нахлынуло и подняло меня на гребень волны только затем, чтобы тут же швырнуть в пропасть отчаяния и стыда от того, что я, кажется, предпочитала остаться наложницей врага. Лучше уж смерть, даже под пыткой! Стыд вновь вызвал в памяти лицо, склоненное надо мной, – красивое своей худобой и смуглостью, хотя меня никогда не привлекали темные мужчины, – и от этого стало еще тяжелее. Но на лице этого человека не было ни радости, ни удовлетворения, ни даже плотоядности. Я помнила лишь выражения желания, но это было не сиюминутное желание обладать мной, а сильная, постоянная черта его естества. Поверх нее виделась суровая маска человека, выполняющего неприятную обязанность. Но почему этот мужчина, не желающий меня, взял меня в наложницы?

И хотя ответ на этот вопрос – невозможность отклонить даже нежелательное предложение короля явился незамедлительно, у меня не было времени обдумать его. Вихрь несоответствий поглотил меня. Я была укрыта только тонким шерстяным одеялом, пола балдахина была откинута, и при свете ночника я видела черный прямоугольник открытого окна, а между тем я совсем не чувствовала холода. Напротив, было почти жарко. И это в разгар зимы?!

Озноб пробрал меня при воспоминании о застывших глазах Магнуса. Да, когда его убили, была зима, в этом я не могла ошибиться. И король взял Улль не более чем через несколько недель. Но легкий ветерок, веявший из распахнутого окна и слегка колыхавший полы балдахина у изголовья, дышал теплом и опьянял ароматом трав, а стена, в которой было прорублено окно, была каменной, значит, это был не наш улльский дом и зима уже давно прошла.

Я вновь почувствовала слабость, и, казалось, прошло очень много времени, прежде чем ко мне вернулась способность размышлять. После того как я поняла, что просуществовала зиму, весну и большую часть лета (это я почувствовала инстинктивно, вдыхая аромат поздних летних трав), передо мной стал следующий вопрос: как долго являюсь я наложницей человека, имени которого не знаю? Я почти собралась взглянуть на него, дабы убедиться, действительно ли это то лицо, которое мне мерещилось, но даже незначительное движение бедрами отозвалось частью прежней боли и напомнило о текшей крови. Значит, все же до этой ночи я была девушкой.

Иного рода отчаяние разрывало мне грудь, но я крепко сжала зубы. Совсем нелегко вдруг осознать, что более половины года прошло, не оставив ни одной искорки в памяти, но в тот момент для меня не было ужаснее вещи, чем разбудить спящего рядом мужчину. Мне удалось справиться со слезами, но тело продолжало содрогаться от душивших рыданий. Сдерживая всхлипывания из последних сил дюйм за дюймом я сползала с кровати. Только однажды мне показалось, что мужчина шевельнулся, но он не повернулся ко мне и я успешно продолжила побег.

Несколько шагов – и я у двери; но сумасшествие вдруг прошло, и я остановилась. Куда бежать мне, раздетой, и перепачканной кровью? Одежда лежала на двух сундуках. Я тихонько подошла к тому, на котором была женская, но надевать ее не стала. Платье было богаче, чем когда-либо мне приходилось носить (даже при больших празднествах в Улле), а блуза и жакет поблескивали золотым шитьем. Кто же одарил меня такими одеяния и за что? Даже если король решил оставить меня при дворе как победный трофей – а чем еще, кроме королевского замка, могли быть эти стены? – такое убранство не могло предназначаться для ежедневной носки. Последняя мысль переплелась с ощущением воли, которое я постоянно испытывала при ходьбе, и наконец, меня озарило, что эта прекрасная одежда и потеря девственности после многих месяцев неволи могут означать только одно: замужество!

– Вернись в постель.

Слабый крик ужаса вырвался у меня при звуках этого низкого голоса, хоть я и поспешила покрепче зажать рот руками. Я так и застыла, горько сожалея, что не натянула одежду и не исчезла.

– Вернись в постель, – повторил мужчина. – Ты простудишься, если будешь стоять раздетой. Ночь теплая, но от этих каменных стен веет холодом. Иди сюда. Я больше не трону тебя.

Его голос был усталым и печальным. Слова он произносил медленно, как будто обращался к человеку, понимающему с трудом, или к очень маленькому ребенку, или… или к женщине с нездоровым рассудком. Вот когда я впервые поняла: эти месяцы без воспоминаний могли означать только то, что я была безумна. Возмущение замерло на губах, но я подавила его, соображая, смогу ли я извлечь пользу из того, что окружающие будут продолжать считать меня слабоумной. Скрипнула кровать: без сомнения, мужчина собирался встать и отнести меня обратно. Я бы не вынесла его вида, поэтому вернулась прежде, чем он смог двинуться, и легла. Мгновение спустя он начал поворачиваться ко мне, и я инстинктивно отпрянула, даже не подумав, что подобное может вызвать его гнев. Если так и случилось, то он не подал вида, но ближе уже не придвигался.

Боязнь того, что он нарушит свое обещание и снова овладеет мной, казалось напрочь уничтожила и возможность, и желание уснуть. Но видимо, потрясения и смятения изнурили меня: я помню, как лежала застывшая и настороженная, а уже в следующее мгновение я открыла глаза навстречу солнечному свету. На этот раз по крайней мере мне не нужно было склеивать воедино мелкие обрывки памяти. Мужчина в полном одеянии отвернувшись, стоял у окна.

– Теперь вставай, Мелюзина, – сказал он. – Ты, вероятно, захочешь одеться, прежде чем сюда войдет королевская чета, дабы убедиться, что с тобой все в порядке, и ты действительно стала моей женой.

Я догадалась, что он, должно быть, разбудил меня, назвав по имени, но он так и стоял, отвернувшись, даже не взглянув на меня, только повторяя:

– Мелюзина, теперь вставай и одевайся.

Я пошевелилась, не в силах вынести это монотонное терпеливое повторение. Выбравшись из постели, я закипела от негодования. Что же это за человек, спрашивала я себя, который смог жениться на дурочке, пусть даже и по королевскому приказу? Так мог поступить только последний негодяй – трус, трясущийся за свою шкуру, или кто-то, настолько снедаемый жадностью, что не выбирает средств для пополнения своего кошелька. Я метала взгляды из стороны в сторону в поисках оружия, с помощью которого смогла бы избавиться от этого существа, но ничего подходящего не было, и вспомнила, как он сказал, что вскоре сюда придет королевская чета. Король и королева? Значит я была при дворе. Но времени задуматься над этим не оставалось. Мне совершенно не хотелось, чтобы меня увидели здесь раздетой, с испачканными кровью бедрами, и я поспешила к сундуку, переложила роскошные одежды на другой и открыла его.

– Разве ты не хочешь умыться? – эти медленные слова звучали как оскорбительная насмешка. – У тебя еще есть время помыться, я налил для тебя воды.

Все так же не поворачиваясь, он указал на стол, где стоял таз с мочалкой, и рядом лежало сложенное полотенце. Какое-то мгновение я колебалась, не желая принять это проявление участия от животного, осквернившего меня, но мне настолько опротивели мои испачканные ноги, что я почти бросилась к столу. Протянув руку за мочалкой я увидела свои грязные ногти и содрогнулась от отвращения, осознав, что во время сна я расчесывала пятна крови, уже подсохшие и начавшие чесаться. Это неприятное открытие, однако, было сделано вовремя, и я сначала вымыла лицо – ничто потом меня не заставило бы умыться грязной водой, – а затем руки, и только напоследок ноги и густые черные завитки, покрывавшие мои интимные места.

Я даже не могла себе позволить оставить воду в тазу, и понесла ее вылить в ночной горшок, но, увидев его, конечно, почувствовала непреодолимое желание оправиться. На глазах у этого мужчины? С ненавистью взглянув на него, я увидела, что он все так же стоит, повернувшись к окну. Было понятно, что он ни разу не посмотрел в мою сторону, разве что бросил мимолетный взгляд. Человек вообще чувствует, когда за ним наблюдают, а я особенно, так как мне не раз досаждали вездесущие глаза отца и братьев. Значит, он не очень-то радовался своей сделке, олух, женившийся ради выгоды на слабоумной?