Эта книга — мой вариант Великой Эпохи. Мой взгляд на нее. Я пробился к нему сквозь навязанные мне чужие. Я уверен в моем взгляде.

Несколько уточнений.

Поляроидные вспышки просыпающегося сознания лейтенантского сына соседствуют в книге с кадрами, сделанными объективом зрелого дяди-писателя. Вспышек сознания оказалось недостаточно, чтобы картина не выглядела загадочной. Семейный альбом пополнен, таким образом, групповыми, пейзажными и аэрофотоснимками.

Мой взгляд — не глазами жертвы эпохи, ни в коем случае не взгляд представителя интеллигентского класса, но из толпы народной. В известном смысле, мой вариант эпохи — фольклорный вариант.

Книга документальна в том широком смысле, что вместе с подлинной историей моей простой семьи в ней сохранена и мифология того времени. И сохранены намеренные ошибки коллективного народного сознания, смещение дат, например, или приобщение к народному сословию тех, кто нравился народу. Так, к примеру, харьковчане Великой Эпохи считали свою прославленную землячку Клавдию Шульженко бывшей пэтэушницей, в то время как она была из приличной интеллигентской семьи и директриса ее гимназии говорила с учениками только по-французски. Однако я оставил Шульженко пэтэушницей, ибо такой она была мила нам в 1947 году, и гимназия в ее биографии нам бы тогда не понравилась. Безусловно и то, что «Александра Невского» Эйзенштейн снял в 1938 году, а не в 1942‑м; но так уж точно пришелся фильм в контекст зимы 1941/42 года, что народ Великой Эпохи поместил его аккуратно в ту трагическую Зиму. Народ всегда старался истолковать Историю по-своему и в свою пользу.

В книге читатель обнаружит большое количество сапог, портянок, погон, галифе и оружия. Внук и племянник погибших солдат и сын солдата, я воздал должное этим атрибутам мужественности, несмотря на то, что они не в чести у сегодняшнего гражданина. Жгучий комплекс неполноценности заставляет современного человека с энтузиазмом ревизионировать прошлое, и Великую Эпоху в частности. Ей вменяют в вину обилие крови и трупов. Что ж, одни эпохи напоминают трагедии, другие — оперетты. Мои личные пристрастия я отдаю армии Жукова в битве за Берлин, а не «Шербурским зонтикам». Человека «героического» я активно предпочитаю «пищепереваривающему».

Автор

Весь мир уже был, а его еще не было. Самая большая война грохотала в стороне, на западе, здесь же, в самом сердце России, у вливания Оки в Волгу, было тихо. Выпускал в волжское небо дымы военный завод, спешно организованный вблизи большой старой деревни Растяпино. Деревню, обросшую бараками рабочих, переименовали в город имени Робеспьера русской революции поляка Дзержинского. Собранные поспешно из частей, гудели эвакуированные станки. Невыспавшиеся, небритые парторги бегали меж станков, воодушевляя, ругая и погоняя женщин, детей и стариков. Сквозь недошитые крыши цехов зияло местное небо. Сквозь прорехи помостов под ногами зияла грязь.

Завод производил бомбы и снаряды. Нужно было изготовлять как можно больше бомб и снарядов. За опоздание на работу больше чем на двадцать минут опоздавшего судил Военный Трибунал. Завод считался секретным, и потому его охраняли солдаты НКВД. Одним из солдат был его отец. Его мать работала на заводе. Однажды она опоздала на 21 минуту. Принимая во внимание ее молодость, мать простили, записав официально, что она опоздала на 19 минут. Мать работала техником. Двух лет учебы в химическом техникуме было в войну достаточно, чтобы работать техником. Однажды такой же юный, как мама, техник ошибся в химической формуле, и целый цех взлетел на воздух.

Мама его, но еще не мама, но девушка Рая Зыбина, ходила в беретике. Тогда была такая мода у всех Лили Марлен мира и с той, и с другой стороны. Однажды она поднималась по старой скрипучей деревянной лестнице в темноте, и отец, но еще не отец — солдат сверхсрочной службы Вениамин Савенко — осветил ей дорогу. У отца был фонарик. Так они познакомились. Фонарик виноват.

Мама была местная. Она родилась в городе Сергач, той же, что и Дзержинск, Горьковской области. От Дзержинска эти места отделяют лишь ограниченные десятки километров. Мамина мама умерла, когда ей было два года, оставив Раю и сестру Анну (на несколько лет старше мамы) на отца. Мамин отец — Федор Никитович Зыбин — еще не погиб тогда на фронте, еще не был послан в штрафной батальон, но был всеми уважаемый директор большого ресторана в Горьком. (Бывший прекрасный Нижний Новгород. Кощунство переименовывать такие города!) На единственной сохранившейся фотографии Федор Никитович Зыбин, с квадратным, тяжелым книзу лицом, в барашковой папахе, комплектом к ней служит такой же воротник пальто, глядит крепко. Вышел он из старой волжской семьи. Доподлинно известно, что Федор Никитович родился в деревне Новь Нижегородской губернии. У отца его Никиты Зыбина было семеро детей — шестеро сыновей и одна дочь. Никита был староста деревни, уважаемый всеми крестьянин, и семью Зыбиных звали также и Никитины. Зыбины-Никитины слыли работящей семьей и любили землю. Никита Зыбин, высокий сильный мужик, в традиционных ледовых побоищах — играх на поверхности замерзшей реки, кулачных боях («стенка на стенку») с соседней деревней — всегда возглавлял деревню Новь. Зубами он мог поднять меру гороха. Читателю предлагается удивиться крепости его зубов. Однако сколько же это — «мера»? Кажется, равна пуду — то есть 16 килограммам…

Никита и Федор ушли из жизни оба в 1944 году. Сколько было каждому лет, неизвестно. Крестьянство на своих юбилеях не настаивало.

Рая Зыбина носила в ту эпоху, помимо беретика, жакет с большими пуговицами. На левой руке, чуть выше запястья, у нее было вытатуировано крупными зелеными буквами ее имя: РАЯ. Позднее мама никогда не рассказывала сыну происхождение татуировки, отделываясь замечанием, что это «заблуждение юности». Известно, что, потеряв жену в 1923 или 1924 году (Рая родилась в 1921‑м), Федор тотчас женился. Мать с ужасом рассказывала сыну по меньшей мере об одной жестокой мачехе. Есть все основания предполагать, что независимый характер Раисы Зыбиной привел ее в детский дом, прежде чем в химический техникум, куда вернее, чем жестокость мачехи (впрочем, нескольких мачех). Где-то в атмосфере одного из этих заведений, детдома или техникума, она и приобрела татуировку. В районе возраста шестнадцати лет. Заметим, что для того, чтобы вытатуировать себе имя на руке в 1937 году, в период великих строек коммунизма, всеобщей комсомольской активности, прорытия каналов и прочих массовых энтузиастских заблуждений века, девушке (!) следовало быть очень заблудшей. В конце пятидесятых годов мама вдруг решила отделаться от следа «заблуждений юности» и, заперевшись в ванной комнате коммунальной квартиры, облила татуировку соляной кислотой. В результате она вместе с заблуждениями едва не лишилась руки. Спрошенная сыном-подростком, почему она совершила подобную глупость, мама, стесняясь, сослалась на трагическую невозможность носить платья с коротким рукавом и на то, что жена советского офицера не может выглядеть как хулиганка. Очевидно, мидлклассовое сознание жены советского офицера пришло к маме с большим трудом, продираясь через какое-то другое сознание. Заметим, что сын Раисы Зыбиной, хотя и считался куда более крупным хулиганом в семье, так никогда и не вытатуировал на своем теле никакого знака…

Дабы покончить с семьей Зыбиных (грустно, но, увы, автору известно очень немногое об этой русской семье), добавим, что, кроме неизвестных автору темных пятен, подозреваемых на репутации семьи, значатся несколько известных. Федор Никитович лишился места директора ресторана (и это в войну!) и угодил в штрафной батальон за… растрату. Благопристойное сознание Раисы Федоровны Зыбиной не позволяет ей сообщить сыну и миру о подробностях. Автор, видящий жизни человеческие как бы с птичьего полета или, по крайней мере, с высокой колокольни, приветствует заблуждения своих предков и относит их к числу достоинств. Ему приятно знать, что в жилах его течет кровь взбалмошных, неспокойных людей, по-своему выражавших свои страсти. Дедовские страсти привели его в поле под Ленинградом. И сгинул он в поле, вспаханном так круто немецкой артиллерией, почище Вердена, говорят, было вспахано это поле, что невозможно было найти ни единого дедовского куска. То есть кусков было много, больше, чем нужно, но кому они принадлежали, определить было невозможно… Сыну приятно знать, что, судя по татуировке, мать его не всегда была спокойной и правильной женой офицера. «Молодец, мамочка! Целую шрам на твоей руке!» Еще одно семейное пятно. У порядочных сестер Анны и Раисы существовал полубрат Борис. Брат жил в сельской местности недалеко от Сергача. Известно о Борисе Зыбине, что у него были одновременно: а) врожденная сердечная болезнь; б) он был сумасшедший. Однако, судя по тому, что у него были ульи (с ульями нелегко управляться) и ружье (ружье у сумасшедшего!), он ходил на охоту, — сумасшествие полубрата мамы было странное. Или очень легкое, или, может, даже и не сумасшествие вовсе… Известно, что русские люди употребляют слово «сумасшедший» и в качестве определения странного поведения. Так, необщительных людей порой называют сумасшедшими. У этого брата были необычные идеи, и, судя по воспоминаниям о нем, он скорее был натуральным философом и мизантропом, предпочитающим жить одному с пчелами и зверьми. Он получал пенсию по инвалидности (сердце или сумасшествие?), и автор вспоминает письмо его к нему — племяннику: «Приезжай, будем ходить стрелять уточек». Умер он в конце пятидесятых или начале шестидесятых годов в возрасте тридцати лет. Причиной смерти послужили пчелиные ульи. Их у него украли, и он очень переживал, а сердце-то больное, вот и не выдержало. Шел он по улице волжского Сергача, куда приехал за припасами, упал и умер. В Сергаче он и похоронен. (Автору этот дядя кажется похожим на героя романа Саши Соколова «Между собакой и волком».)