Перепоясанное поверх кителя ремнем, с пропущенной под погон портупеей (с ремня свисал денно и нощно «ТТ» в кобуре), здание советского офицера увенчивалось вверху фуражкой. В твердый головной убор этот (очевидно, скопированный с английского головного убора) по периметру была вставлена стальная лента — дабы держалась форма. Молодые офицеры, подражая высоким тульям фуражек побежденного врага, имели обыкновение вынимать ленту и набивать фронт фуражки бумагой. Невинное это подражание фашистам наказывалось гауптвахтой, но оказалось живучей офицерской молодежной модой и, по сообщениям очевидцев, существует прочно среди советской военной молодежи сегодняшнего дня.
Шинель (прославленная в литературе уже Гоголем), надевавшаяся в холодные сезоны поверх вышеперечисленных одежд, ох, шинель достойна отдельной песни в «Одиссее». Крылья, полы, борта — все было великолепно в шинели. Она сочетала в себе достоинства татарской войлочной юрты со свирепым великолепием японских ватных доспехов. Два ряда звездных американских пуговиц спускались по груди ее. Твердые погоны золотых нетускнеющих нитей украшали плечи. Полковник Сладков, начальник штаба, хранитель традиций и главный денди дивизии, как это уже было упомянуто, — украшал шинель воротником из бобра. Однако традиции русской армии со времен суворовских походов, завоевания Кавказа и Азии чтили более всего шинель солдатскую из серого грубого, волосатого сукна, в сущности, почти войлока. Солдатская шинель, суровая и простая, служила солдату, если нужно, постелью («на одну полу ложится солдат, другой прикрывается», — говорил Вениамин), на ней хорошо гляделся Георгиевский крест, в шинель солдат буйно исходил кровью после сражения, и в ней же, за неимением на месте гробов и досок, клали солдата в могилу… Прошлою зимой привезли автору нелегально из Союза Советских в чемодане две шинели. Одна, полковничья, громадная, с подкладкой, голубая, современная — шинель невоенной эпохи — ему исключительно не понравилась. Он развернул вторую, и, о чудо, от нее крепко повеяло отцом, штабом дивизии, солдатиками, сапогами. Домом на Красноармейской, камрады, повеяло от серой, волосатой, порядком изношенной неизвестным солдатиком брони. И что там Марсель Пруст с его печеньем… Автор надел шинель с погонами «СА» и ходит в ней по Парижу, счастливый.
Мама Раиса запечатлена на фотографиях того времени обыкновенно в беретике. Из-под беретика на татаристое скуластое личико мамы выбивается кокетливо несколько завитков. На маме плечистый жакет в талию с очень большими светлыми пуговицами. На ногах мамы так называемые «танкетки» — лаковые туфли со множеством ремешков, на крупном квадратном каблуке. Танкетки — модная обувь тех лет — изготовлялись частными сапожниками и стоили дорого.
Отправляясь с Вениамином на офицерские вечера, мать чаще всего надевала платье серо-голубого шелка, узкое в талии и с накладными большими плечами. Обувью всегда были танкетки. Не обязательно лаковые, но мода на солидную, заметную (и, по всей вероятности, очень неудобную, ибо мама всегда с облегчением сбрасывала танкетки в первую очередь) обувь трагических героинь продержалась до самого конца пятидесятых годов.
Чулки «капрон», «нейлон», позднее «со швом» стоили очень дорого, надевались с предосторожностями, и дыра в капроне горько оплакивалась мамой Раей.
Если военное «обмундирование», как официально именовались одежды отца (от нижнего белья до портянок), все поступало с армейских складов, то гражданские одежды прибывали не из «домов» (скажем, с рю Франсуа Премьер или Кузнецкого моста в Москве), но с обширного пыльного поля за городом, называемого «барахолкой» (от слова «барахло») или «толкучкой» (от слова «толкаться»). Власти считали «толчок» местом стыдным и потому спрятали его далеко за город, поместили рядом с дурно воняющими во всякое время года сточными водами и обнесли забором. Там, приобретя за 20 копеек ярко-синий входной билетик, население каждое воскресенье имело право продажи любых странностей. Покупатель допускался на территорию бесплатно.
На барахолке во всякое время года было грязно и находилось по меньшей мере несколько тысяч человек. На местности оперировали банды карманных воров и вздымались обильно к небу ругательства… Ветер срывал пыль с окрестных глиняных холмов и обдавал ею народные массы. Массы матерились, отирали лица, ругали начальников-дармоедов, не позволяющих народу собираться для насущно необходимых обменов товаром в более живописном, менее пыльном и грязном месте. Повинуясь своим прихотям, толпы вдруг сгущались в неожиданных местах, визжали, придавленные к заборам, мужики понаглее пользовались свалкой, чтобы облапить баб. Играли в разных углах поля несколько гармоний или аккордеонов, не впустую, но для дела — покупатель пробовал товар. Для той же цели, поставленные на тряпку или платок в «радиоуглу» поля (позднее сын Вениамина не раз ездил туда с отцом или один), хрипели патефоны трофейными фокстротами… Обмениваясь товарами, народ немножко и «гулял». Тот народ был куда проще народа нынешнего, грубее и честнее. Большинство тех людей видели смерть во многих видах. Проверенные на зуб войной, они знали, что они не фальшивка, но люди… Режим? Правительство… Сталин… это все было абстрактно и далеко. Власть была представлена на толкучке несколькими пожилыми хитрыми милиционерами, правящими толкучкой грубо и справедливо, с помощью всемогущей коррупции и кулака…
Инвалидов было величайшее множество. (Уже через десять лет они практически исчезли. Куда они делись? Целое поколение инвалидов, ставших таковыми в солдатском возрасте, не может вымереть в десять лет.) Инвалидов милиция не трогала, и беззаконные пьяные люди без частей тела шныряли в людском море, разнося за собой запах водки и тройного одеколона и еще чего-то, — пронзительного отчаянья, что ли… Не вернуть было утраченные члены, но еще не успели пропить оставшееся здоровье грудастые обрубки людей, и была еще сила выскакивать в народ, в толпу, в гущу… Ругаясь в Бога, в Родину, в душу и в мать. Толпа, благодаря присутствию таких элементов здесь и там, была куда яростнее нынешней.
Мать посещала толкучку, когда в этом была необходимость. На барахолках страны приземлились и пошли по рукам платья, костюмы, пальто для всех полов и возрастов — «трофейное барахло», вывезенное солдатами в вещевых мешках из покоренной Германии. Эти первые Меркурии западной моды, задолго до Сен-Лорана и Кардена перелетевшие границы, дали хороший пинок в зад русской моде того времени, вестернизировали ее. Изношенное «трофейное барахло» было впоследствии распорото и послужило эталоном для сотен тысяч анонимных народных портных от Москвы до сибирских снегов и таджикских гор. Каталогом и гидом для путешествий по морю кожаных тирольских шорт, авиационных шлемов, румынских, итальянских и венгерских военных пальто и детских берлинских костюмчиков служили американские фильмы, в изобилии показывавшиеся на советской территории в горячую войну и даже в самые первые годы холодной. Глядя на голливудских девушек и суровых гангстеров в двубортных костюмах и шляпах, запоминала русская молодежь модели одежды. Если военная мода в стране, только что выигравшей войну, подавила бы гражданскую мужскую моду полностью, то Рая и ее подружки — жены лейтенантов — выглядели бы нормально и на берлинском или парижском фоне, перенеси их судьба вдруг туда с сурового фона харьковских развалин.
На барахолке можно было продать сбереженную пару сапог Вениамина и купить Эдику костюмчик, до этого принадлежавший немецкому мальчику. У автора нет никаких слезливых чувств по поводу оставшегося без костюмчика немецкого мальчика, как не было таковых чувств у русского народа в ту пору. Солдат должен брать в покоренных городах свою солдатскую долю добычи — мизерная плата за то, что он играет со смертью каждое мгновение. И уносить эту добычу в солдатском своем вещевом мешке. Много ли в нем унесешь, в любом случае. (На границе, у входа на Родину, суровая военная комендатура выгоняла из составов демобилизованных героев и отбирала оружие и трофеи.)