Последовала короткая пауза, прежде чем Бруно смог полностью подчинить себе свой голос. Наконец, он произнес:

— Я поеду.

Другого ответа он дать не мог. Бруно знал, что сэр Оливер прав, хотя ему и придется ввергнуть свое сердце в тоску, покидая единственное любимое им место и Одрис, единственную, которая любила его. Разве он не говорил Одрис днем раньше, что он опасен для нее? Он с самого начала знал, что не может остаться надолго, но надеялся быть согретым любовью своей сестры хотя бы в течение нескольких недель и присутствовать здесь, чтобы защитить ее от шотландцев, если те решатся на штурм. Больно так быстро уезжать. Что он мог сказать ей? Он также сознавал: те, кто приносил королям плохие вести, часто оказывались невинными жертвами королевского гнева.

Как будто услышав последнюю мысль Бруно, сэр Оливер быстро сказал:

— Королю не доставит удовольствия услышать правду, однако говорят, что он человек добрый и приветливый. В любом случае знай: с ним сэр Вальтер Эспек. Если тебе понадобится какая-либо помощь, иди к сэру Вальтеру и скажи, что любая поддержка, которую он тебе окажет, будет расценена мною как благосклонность с его стороны ко мне. — Его губы искривились. — Чтобы подтвердить правоту этих слов, тебе не понадобится ни письма, ни талисмана. Подтверждение написано на твоем лице.

Следующие два дня были спокойными. Каждый день сэр Оливер выходил на рассвете, осматривая оборонительные сооружения нижней стены и наблюдая за переносом запасов из сараев и складов в саму крепость. Признаков появления шотландцев не было: ни войска, ни передовых отрядов.

Во второй день перед ужином из Прудго вернулся гонец сэра Оливера. Он сообщил, что Ньюкасл в руках короля Дэвида.

Сэр Оливер отпустил гонца, кивнув в знак благодарности. Прудго не был королевским замком, где новый король мог бы сменить кастеляна. Поэтому Прудго, вероятно, окажет шотландцам сопротивление.

Но после ужина, когда он сидел у огня и обдумывал создавшееся положение, к нему вернулась точившая его мысль. Посидев, покусывая нижнюю губу в непривычной нерешительности, он, наконец, повернулся к жене, которая занималась шитьем, сидя возле огня на низкой скамейке.

— Эдит, когда последний раз ты видела Одрис?

Его жена подняла голову, и свет от огня коснулся её седых кос под темной вуалью, придав им их первоначальный бронзовый цвет. Этот густой бронзовый цвет волос был единственной претензией Эдит на красоту, ибо она обладала грубыми чертами лица — довольно хмурыми серыми глазами, круглым вздернутым носом и маленьким ртом с поджатыми губами, который теперь казался запавшим из-за потери зубов. Когда Оливер заговорил, общее выражение тревоги на ее лице сменилось выражением страха.

— Бруно недавно уехал, — ответила она. — Одрис настаивала на том, чтобы проводить его до ворот, но я строго предупредила ее об опасности со стороны передовых дозоров. Служанка отнесла ей ужин… — Ее голос замер, плечи немного сгорбились. — Ты думаешь, она опять… ткет… что-то особое?

Ответ задержался, повисла тревожная пауза. Сэр Оливер и под пыткой не признал бы, что его племянница колдунья; он сам не верил в это. Да и отец Ансельм, человек очень набожный, говорил, что в ней и в ее картинах нет ничего вредного. Так оно и было в большинстве ее произведений на самом деле — яркие сцены охоты, работы на полях и в лесах, человеческих забав, изображения зверей и птиц вызывали добрые чувства. Гобелены с огромным интересом осматривали заезжие купцы, а некоторые из дворян, узнавшие о происхождении гобеленов, сами прибывали, чтобы купить или взять под какой-нибудь залог новую работу Одрис. Ткацкая выделка приносила хороший доход в казну Джернейва в виде серебряных и золотых монет; с визитерами также прибывали и свежие новости — поэтому сэр Оливер лучше знал о событиях, чем большинство владельцев северных замков.

Но иногда картины не излучали яркие краски или любовь. Два года назад весной Одрис выткала пару устрашающих полотен. На одном из них были изображены высохшие поля, мертвый скот у колодца рядом с каким-то домом; в дверном проеме стояла Смерть, целуя одного ребенка своими губами, лишенными плоти, и завернув другого в черную мантию. На другом полотне представала занесенная снегом к льдом местность с замерзшей рекой; на обледенелых полях были рассеяны трупы животных; скелеты людей застыли в попытках взобраться на стену Джернейва, на которой стояла Смерть, поражающая их своей косой.

Сэр Оливер сдержал дрожь от мысли об этих полотнах, затем недоуменно замотал головой, вспомнив цену, которую за них заплатили. Он был уверен, что никто не пожелает их приобрести, однако за пару этих полотен был получен добрый кошель золота от заезжего цистерцианского аббата, любителя сцен в духе memento тоri [12] . Ни одно из изображенных несчастий не сбылось — но только потому, что сэр Оливер, как он полагал, научился предупреждать Смерть, вглядывавшуюся в мир с полотен Одрис. Пришла засуха, однако он отобрал лучший скот, и для всех оставшихся животных хватило воды и корма. Жара и болезни, правда, унесли жизни множества детей — здесь сэр Оливер ничего не мог поделать, — однако в последовавшую суровую зиму люди не голодали, так как он был готов к ней и снабдил всех нуждающихся; на этом была получена огромная выгода за счет присоединения новых арендаторов и новых земель, которое происходило скорее со словами благодарности и признательности, чем с ненавистью или страхом.

Вот почему отец Ансельм говорил, что с полотен, вытканных Одрис, исходит только хорошее. И все же вытканные тогда пророчества вселили тревогу в сэра Оливера, и хотя он чувствовал себя дураком, но склонялся теперь к тому, чтобы поискать у девушки, которая не могла ничего знать ни о войне, ни о политике, каких-то ответов в этот переломный момент. Он кивнул головой на вопрос жены и, догадываясь о возраставшем беспокойстве Эдит, проговорил внезапно и резко:

— Ты не расспрашивала ее служанку?

— Мой господин, ты ведь знаешь, что Фрита немая. Одрис настаивала…

— Тогда поднимись сама и глянь, что она сотворила на своем станке, — оборвал он, злясь на самого себя.

Теперь сэр Оливер вспомнил, что Эдит повиновалась желанию Одрис выбрать в служанки немую деревенскую девушку, когда умерла ее старая нянька. Тогда он назвал жену дурой, поскольку расценил этот выбор как остроумную идею Одрис, ибо ее служанка не сможет проболтаться о том, что увидела в комнате своей госпожи. Он не вспоминал об этом, так как редко видел служанку.

Не пожаловавшись, хотя и чувствовала слабую тошноту, Эдит отложила свою работу и взялась за масляную лампадку, стоявшую на скамье рядом. Зал был тускло освещен несколькими пылающими факелами, установленными в стенных кронштейнах. Свечи в железных канделябрах были погашены вскоре после вечерней трапезы, поскольку сэр Оливер не любил расточительства; почти все домашние ушли спать вскоре после наступления темноты. Ей следовало бы понимать, убеждала себя леди Эдит, что если муж продолжает сидеть у огня и раздумывать, то у дверей стоит опасность; и глупо полагать, что сэр Оливер просто беспокоится за Бруно или за Одрис, огорченную столь скорым отъездом сводного брата.

Вступив на узкую винтовую лестницу, ведущую в башню Одрис, Эдит выше подняла лампаду, ибо там оказалось темнее, чем она ожидала. Обычно лестница освещалась слабым светом от лучины, проникавшим через открытую дверь комнаты Одрис. Или Одрис уже спала, или дверь закрыта? Дрожь пробирала женщину, когда она достигла площадки. Убеждая себя, что дрожь вызвана только холодом от обледенелой снаружи стены, она, однако, сознавала ее подлинную причину — страх. У нее не было никакого желания увидеть, что выткала Одрис, но винить сэра Оливера за то, что он поручил эту задачу женщине, не приходилось. У него не было недостатка в храбрости. Он никогда не ступал в башню Одрис, чтобы те, кто просил ее руки и получал отказ, не имели оснований сочинять злые сплетни об отношениях между ним и его племянницей.