Да какой он мне брат? Никто! И мать — никто! Мать даже сильнее никто, чем Вадик, потому что она должна была быть самой родной.

— Ты легко отделался, — ледяным тоном заявляю я, подходя к брату — маму я оттолкнула к стене. — Вторая такая шуточка, и тебе переломают все кости.

Пальцы касаются его лица, а ногти впиваются в подбородок. Вадик перехватывает мою руку, но во мне просыпается небывалая мощь. Я рычу как тигрица и вырываюсь. Выбегаю в прихожую, где без сожаления скидываю одну из картин со стены. Как же меня бесит этот идеальный пасторальный пейзаж в лучах солнца! По коридору разлетаются стекла.

— Я пожалуюсь в полицию! Если бы твой отец видел тебя…

Это мать, в которой внезапно проснулась нравоучительница.

— Да хоть президенту пиши, мне начхать. И прекрати стращать меня отцом, которого у меня никогда не было. Ты какого имеешь в виду? Который бросил тебя с младенцем на руках или который сдох?

Воспоминания, которым я не придавала значения в детстве, ломятся в черепную коробку. Вот бабушка просит у мамы денег на костюм для занятий — а та отказывает, ссылаясь на авитаминоз у Вадика. В детстве я думала: «Правильно, нельзя, чтобы мой брат болел». А теперь понимаю, какую корыстную дрянь судьба дала мне в родительницы. Когда я сама грипповала, и бабушке не хватало на антибиотики — мама не дала ни копейки сверху. Я лечись народными средствами.

Она всегда была ко мне холодна, что бы я ни делала, как бы не старалась ей понравиться. А я прыгала вокруг этой женщины зайчиком, звонила ей каждую неделю, дарила подарки. Зачем?..

Кажется, психологи называют это серьезным отклонением. Такое безудержное желание понравиться кому-то, кто ради тебя и пальцем не шевельнет — это плохо, это болезнь. Что ж, я потихоньку начала излечиваться...

Мать сжимает грудь рукой.

— Вадик! Выведи ее, умоляю! Или нет, не трогай эту сумасшедшую. Она тебя покалечит!

Я влезаю в сапоги, топчу ненавистный пейзаж каблуком.

— Не стоит усилий, я уйду сама.

Вадик, кстати, из спальни так и не вылез, зато мать вооружается связкой ключей. Что, собирается отбиваться от родной дочери? Хотя какая я ей дочь. У мамы всегда был один ребенок, любимый сын, комнату которого она украшала, которому дарила миленькие открытки, с которым лепила на потолок картинки звезд.

— Ты вообще помнишь, чем я занималась? — выбежав в общий коридор, спрашиваю довольно миролюбиво. — В детстве, я имею в виду.

Она на миг становится нормальной.

— Да как ты смеешь! Гимнастикой!

— Какой? — уточняю язвительно. — И какое упражнение было моим любимым?

Она замолкает. В этой женщине на мгновение просыпается мама. Я чувствую, как она расцветает где-то внутри, как горько плачет, неспособная пробиться сквозь толстую броню эгоизма.

— Обычной… Какое это имеет значение?

— Танец с лентами, — чеканю на прощание. — Кстати, гимнастикой я уже не занимаюсь. Попала в аварию в пятнадцать лет. Ах да, ты, наверное, слышала. Правда, почему-то не навещала в больнице. Всё, бывай!

Хлопаю дверью и уезжаю на лифте. Это конец. Обрыв. У меня нет ничего, вся жизнь сгорела дотла, и чернеющий остов надежд уже даже не дымит. Всё, чем я дорожила, стерто в пыль.

Я выбегаю на оживленную дорогу и, завидев желтые фары, похожие на кошачьи глаза, бросаюсь под них. Свист тормозов. Перед глазами плывет. Боль уходит…

Тогда.

35.

В ту ночь, после первой в своей жизни настоящей сделки, когда аромат победы ещё туманил рассудок, Никита заехал в круглосуточный цветочный магазин. В холодном зале, заполненным букетами, стоял аромат роз: и сладкий, и горький, и пряный. Никита, не раздумывая, купил самый роскошный букет. Двадцать пять алых роз, повязанных розовой лентой, он вез домой, и в салоне пахло нежностью.

Только сейчас — не сегодня, но буквально неделю-другую назад — он понял, как жизненно необходима ему Саша. Она что-то изменила в цинике и реалисте, в которого деградировал повзрослевший Никита. Добавила в его жизнь гармонию. И да, она пекла невероятные блинчики!

Всё в нем противилось некстати нахлынувшей любви. Он же взрослый мужчина, будущий банковский служащий, который будет ходить в отутюженном пиджаке и покорять девушек одной улыбкой. А тут Саша. Первые недели он пытался представить её как нечто несерьезное, друзьям о ней рассказывал мало и только плохое.

А потом понял, какой он идиот. Да черт с ними, с предрассудками! Каким же он был придурком, когда, развесив уши, послушал мать и бросил Сашу. Зачем? Чего испугался? Хромоты?!

Никита не мог сказать точно, что изменилось. Просто одним утром он встал раньше её и глянул на нахмуренные брови, на лебединую шейку, на проступающие вены. Никита даже взялся за фотоаппарат и щелкнул спящую Сашу в рассветных лучах. Впервые за несколько лет он фотографировал!

Саша поморщилась от лучика солнца, скользнувшего по её лицу. И Никита понял абсолютно точно: он любит эту девушку. Опять. Но теперь по-настоящему, без каких-либо «но». Любит не её грацию, а всю, до самых кончиков.

А вчера к нему нагрянула одна из давних пассий, которой внезапно приспичило любви и ласки. Никита из приличия пригласил её в квартиру, но в нем ничего не шевельнулось при виде округлых бедер и призывно закусанной губы.

— Извини, но нет, — сказал он, едва она попыталась впиться в него поцелуем. — Могу предложить чай.

Тонюсенькие брови пассии взметнулись ко лбу.

— Ты спятил?

— Почти.

Почему-то она разревелась, хотя совсем недавно заявляла, дескать, у них отношения свободные, никто никому ничего не должен. Но на отказ отреагировала как обычная девчонка. Впрочем, умылась и убралась восвояси, отказавшись от предложения по старой дружбе подвезти до дома.

А сегодня Саша нашла её помаду.

Потому-то он решил загладить вину, да и просто поблагодарить Сашу за то, что она есть. Да вот незадача: она не дождалась, ушла. Более того, дверь оказалась не заперта, будто она выбежала на минутку. Никита на всякий случай выглянул на лестничную клетку — пусто. Где она? Что-то произошло?

Телефон выключен или вне зоны действия сети. Никита поехал к ней в общагу.

— После одиннадцати посещения запрещены, — гаркнул из будки охранник на проходной.

Никита молча протянул тысячную купюру. Охранник открыл турникет.

Никита молотил в дверь, но Саша не открывала. Может, не дома? А где? Всё ли с ней хорошо? Он выбежал на улицу, глянул в её окна — там не горел свет. Всю ночь Никита провел без сна, трезвоня Саше. И на утро она подняла трубку и каким-то потухшим голосом сказала:

— Мне совсем некогда, я временно не в городе. Давай потом?

Никита хотел спросить, что произошло, но не успел — его фраза досталась коротким гудкам

Конечно, он написал ей смс, где попросил отзвониться сразу же, как появится возможность. На сердце было неспокойно.

А розы завяли на второй день, склонив почерневшие бутоны.

36.

Семнадцать пропущенных. Саша отбросила телефон как змею. Прочь от неё!

Ту ночь она прорыдала в подушку. Так, чтобы не услышала Ира, беззвучно, хватая воздух ртом и задыхаясь от разрывающей грудную клетку боли. А утром попросила так называемый отпуск. Да, у них завал, да, магазин расширяется, да, без Саши не обойтись — но она не в состоянии работать. Что с ней? Заболела.

Ира всё поняла и настаивать не стала. Посоветовала поскорее выздоравливать и принесла успокоительных капель, от одной ложки которых у Саши перед глазами поплыла комната. Ядреная вещь! Саша выпила полрюмки капель, закусила огурцом. И даже смогла ответить Никите на звонок. Зачем она это сделала? Да черт его знает! Хотела услышать его голос… В последний раз…

Возможно, изменяй он ей — она бы простила, научилась жить с мыслью о том, что где-то есть и другие любимые. Ну и что, он же с ней. Но то гадкое прозвище — его невозможно было выветрить из памяти.

Неужели Никита думал, будто Саше нравится быть уродиной? Брести, переваливаясь, носить низкий каблук, не уметь ходить элегантно и женственно? Она смотрелась в зеркало и видела ущербного человека — с самого дня аварии. Но он… от него Саша ожидала поддержки. Не за ноги же он её любил в детстве? Или за них?