Он бездумно колесил по улицам дремлющего города. Никуда не спешил, просто поворачивал то туда, то сюда. Словно его вело что-то свыше, да вот только что и куда?

Она вылетела под колеса, но Никита вовремя нажал на тормоза. Успел. Ненормальная самоубийца не должна была пострадать, да только почему-то свалилась на дорогу.

— Твою мать!

Никита выбежал из «Мазды», упал на колени перед той, которую абсолютно точно не задел. Перевернул с живота на спину. В бледном от света фар лице он узнал её. Не женщину — болезнь, раковую опухоль на его теле. Она не дышала. Никита прислушался к её груди — бьется ли сердце? Кажется, нет? Неужели умерла?!

Она застонала как та маленькая девочка, которая собирала фантики от конфет. Никита долго смотрел на длинные ресницы, на острый нос, на бесцветные губы. Она была без сознания, от неё пахло то ли травами, то ли спиртом. Неужели напилась и… что? Попыталась самоубиться о его машину? Но откуда она знала, где он будет проезжать? Их столкнула сама судьба, не иначе.

Никита уложил её на заднее сидение, непрерывно ругаясь: на самоубийцу-Сашу, на злодейку-судьбу и на себя-идиота. Сел за руль и поехал.

Дома он укутал нежданную находку в одеяло, не сняв с неё одежды. Вроде жива, дышит, на щеках появился румянец. Только он хотел коснуться Сашиного лба, как она открыла глаза.  Так неожиданно, что Никита отпрянул. Саша попыталась выпутаться из одеяльного кокона, но не смогла. Посмотрела затравленно и зло.

— Что ты делаешь?! — прошипела, отползая на край дивана.

— Как ты? — Никита все-таки дотянулся до её лба, но Саша ударила его по ладони.

— Ты меня похитил?! Опять?! Ты спятил?! Где ты меня нашел?!

Она всё-таки выбралась наружу и накинулась на Никиту с кулаками. Пришлось схватить запястья и заломить руки за спину. Не больно, но так, чтобы не причинила вреда ни себе, ни ему. Саша лягалась и даже порывалась укусить Никиту. Он, перекрикивая её угрозы, объяснялся. Получилось не слишком правдоподобно: будто Никита сам преследовал эту ненормальную. Но Саша ему поверила (или сделала вид).

Она выдохлась, обмякла и упала на подкошенных ногах обратно на одеяло.

— Отвези меня домой, — и добавила с мстительностью: — К Егору.

Никита, конечно, не считал себя рыцарем на белом коне (конь бы плохо смотрелся в интерьере его квартиры) и вообще обещал возненавидеть эту женщину, но куда ей домой? Она же никакая, бледная, замученная, под глазами огромные синяки. Нет-нет, это в нем не жалость проснулась, а благоразумие.

— Александра, — незнамо зачем назвал её полным именем, — тебе нужен врач. Ты потеряла сознание и чудом не попала под машину.

— Никто мне не нужен. Никита, если есть в тебе человеческое — отвези домой.

Саша прикрыла глаза ладошкой, втянула воздух. Никита прошелся по комнате, безумно поправил на полке книги.

— Нет, — сказал твердо и решительно.

Она отвела ладонь от лица, посмотрела, нахмурившись.

— И что, оставишь меня здесь? Умирать?

— Нет, — повторил менее уверенно. — Вызову врача.

— Иди ты нафиг со своим врачом! Я просто переутомилась, на меня свалилось всё и сразу, плюс напилась успокоительных капель, вот поэтому и упала в обморок. Жаль, что под твою машину! Ладно, я дойду сама.

Она ударила кулачком по матрасу. Никита выглянул в окно на улицу, омываемую ночным дождем. Всё в нем говорило: «Не пускай её!», и он решил поверить интуиции. Саша тем временем встала, схватившись за подлокотник дивана, и слабо поплелась в сторону двери. Пришлось преградить ей путь и легко, почти любовно, взять за талию и оттащить обратно. В карих глазах выступили злые слезы.

— Дай мне уйти, ну!

Даже говорить не стал — просто покачал головой. Он не мог её отпустить, не сейчас. Пусть она полежит, отдохнет. И медицинский осмотр не будет лишним. Никита выгонит её, но когда убедится, что она здорова, а не полумертвую, с остекленевшим взглядом.

Саша больше не пыталась встать. Лежала, и грудь её тяжело вздымалась. Наконец, она выдавила слабую улыбку:

— О’кей, завтра вызывай кого угодно, а сегодня дай мне отдохнуть.

— Хорошо.

Едва удержался от довольной улыбки. Все-таки убедил!

— У тебя есть обезболивающие? Жутко ломит голову.

— А тебе можно, ну… — он указал на живот.

Как ни странно, Никита не забывал о беременности. Хотел бы не думать о ребенке той, которая для него — никто; а не мог. Смотрел на Сашу и представлял её с животом. Блин, да эта безумная сломает их ребенку всю жизнь, если будет вести себя так же, как сейчас!

Саша повела плечами.

— Наверняка есть таблетки специально для беременных. Ник, сходишь в аптеку? — Она приложила пальчики к вискам. — Раз уж ты взялся обо мне заботиться как хороший мальчик.

Ближайшая круглосуточная аптека находилась в пятнадцати минутах ходьбы, но Никита ни на секунду не вздумал сопротивляться.

— Ты обещаешь себя хорошо вести?

— Клянусь! — и улыбнулась будто прежняя девочка Сашенька, танцующая с лентами. А потом дотронулась ледяными пальчиками до Никитиной руки, погладила так, что по коже посыпались мурашки.

Он хмыкнул.

— Я тебя запру. На всякий случай.

Она закатила глаза.

Разумеется, когда он, наивный болван, вернулся с упаковкой но-шпы, шоколадкой и гематогеном (это ему аптекарша посоветовала для поднятия иммунитета), Саши и след простыл. Конечно, она же знала, где лежат запасные ключи. Вот он придурок!

Никита ринулся на улицу — её не видно. Пробежал до остановки — кроме мокнущей под дождем парочки школьников, никого. Даже позвонил ей на телефон (для этого пришлось вспоминать Сашин номер, потому что из телефонной книжки он его удалил) — длинные гудки.

Так, она сказала, что уедет к Егору. Никита набрал его номер.

— Алло? — недовольно отозвался тот.

— Саша у тебя?

— Угу.

Никита повесил трубку. Значит, доехала и жива. Что ж, дальше — не его заботы. Он всего-то старался быть, как она выразилась, хорошим мальчиком.

39.

Я вызываю такси на улице, спрятавшись за углом дома Герасимова, боясь, что он будет искать. Нельзя ему видеть меня слабой, лишенной брони. Он непременно этим воспользуется. К тому же эта его показная забота — нет ничего хуже. Мне кажется, что всё как раньше, что мы — одно целое; но я-то знаю: это не так.

Еле дохожу до квартиры — мутит, ноги ватные. Надо всё-таки сходить к врачу, провериться, но не ради меня; а ребенка, которому не мать досталась — сущее наказание. Нажимаю на звонок и падаю без сил, скатываюсь по стене. Глаза слипаются. Из горла вырывается стон, и я проваливаюсь в зыбкий что пески сон.

Мне снятся заботливые руки и ворот рубашки, пропахший терпким одеколоном. И колючий подбородок, такой колючий, что царапает кожу. Я глупо улыбаюсь во сне и даже мурчу что-то нелепое.

Слышу, как визжат дверные петли. И вскрик. Егор. Он поднимает меня на руки и, почему-то укачивая, тащит в квартиру. Глаза разлепляются с трудом.

— Что с тобой, Сашенька?! Мамочки! Я звоню в скорую!

Приходится собрать остатки себя в кучку, чтобы заговорить твердым голосом и убедить Егора никуда не звонить. Он укладывает меня на мягкое покрывало, стаскивает рубашку, джинсы, и я остаюсь в одном белье, совершенно беззащитная. Неуютно.

— Саша! — вскрикивает. — Что с тобой произошло?!

Меня едва не сбила машина, но водитель успел затормозить — вот и всё, что отвечаю. Да, он довез до дома; да, всё хорошо.

— Можно я вызову доктора? — скулит.

— Нет.

Мне бы полежать в тишине и покое. О чем я и прошу Егора, а тот безропотно уходит, обещая не тревожить до завтрашнего утра.

Память восстанавливается с задержкой, потому и про смерть Иры, и про разорение «Ли-бертэ», и про окончательный разрыв с семьей я вспоминаю погодя. И мне хочется разреветься, но слезы закончились. Лежу и смотрю воспаленными глазами в потолок, белый и идеальный, как сам Егор. В этой квартире все вещи лучше, чище, правильнее меня. Я — единственное приобретение Егора, которое не стоит и гроша ломаного. Меня не поставить на полочку, мной трудно восхищаться, с меня нельзя стирать пылинки.