Островитяне, радуясь, что их гостинцы пришлись по вкусу, громко хохотали и гортанно произносили какие-то непонятные фразы. К счастью, они знали несколько слов по-малайски, и Виктор взялся быть переводчиком. Европейцы узнали, что их новые знакомцы живут в горах, в деревне, до которой можно дойти к полудню, – это значило часов через шесть, – и что чужеземцы будут радушно приняты, если пожелают туда отправиться.

– Вы так добры, мои милые островитяне, – не переставая твердил Фрикэ. – Как жаль, что у нас нет ни копейки, чтобы вас вознаградить! Хоть бы безделушка была какая-нибудь из тех, что так нравится здешним жителям, – и того нет. Знаешь, этот пирог очень вкусен: точно из настоящей пшеничной муки. Хотелось бы мне знать, из чего он сделан?

– Твоя правда. Таких сухарей я готов пожелать всем матросам в мире.

Произнося эти слова, старый боцман машинально развернул платье таможенного, которое ночью служило ему вместо подушки. К его удивлению, оттуда выпало множество серебряных и медных монет, со звоном покатившихся по земле.

У островитян загорелись глаза. Они знали цену металлическим деньгам, знали, что эти монеты можно превратить в водку и доставить себе на несколько часов величайшее наслаждение. Фрикэ поймал их взгляд на лету и покатился со смеху.

– Эти деньги приобретены нечестным путем, но вам до этой тонкости нет дела. Возьмите, друзья, положите эти кружочки себе в карманы, если они у вас есть. Знаешь, Пьер, это, наверное, деньги пирата, и я очень рад, что так получилось. Только на этот раз пусть не оправдается пословица, что неправедно нажитое добро впрок не идет. Пусть оно идет впрок этим добрым островитянам.

Восхищенные дикари поделили между собой голландские флорины и, находя, что день для них выпал достаточно удачный, решили не ходить дальше и остаться со своими новыми друзьями. В город они успеют сходить и в другой раз, а провизию можно съесть дорогой, возвращаясь потихоньку в деревню.

Европейцы охотно согласились с этим планом, обеспечивавшим им несколько дней отдыха. Основательно отдохнув, они тронулись в путь вслед за островитянами. По едва приметной тропинке пришли они, после многих поворотов, к подошве высокой горы и стали на нее подниматься. Подъем был нелегок, но зато и награда за труд была не маленькая. Помимо прелестного вида, открывшегося перед ним, они могли насладиться чистым горным воздухом, жадно вдыхая его своими легкими, насыщенными болезнетворным, влажным воздухом болотистой долины. Их больше не окутывал густой, удушливый туман, сквозь который с трудом пробиваются солнечные лучи, они легко и свободно шли по склону, на котором росли роскошные кофейные деревья, свидетельствовавшие о непонятной беспечности колонистов.

Следует заметить, что португальцы, живущие в восточной части Тимора вот уже три века, до сих пор не догадались строить дома на возвышенных местах, хотя редко кто из них не болеет болотной лихорадкой. Леность до того в них въелась, что они оставляют без обработки огромную полосу плодороднейшей земли, на которой свободно растут кофейные деревья. Больше того, они сами лишают себя драгоценнейшего в мире злака, существование которого в этих местах поражает путешественника. Я говорю о пшенице, которая превосходно растет здесь на низменных местах.

Фрикэ размышлял, глядя на небольшое поле пшеницы, тонкие, но крепкие стебли которой гнулись под тяжелым золотистым колосом.

– Ротозеи! – говорил он. – Чем грабить купеческие корабли, потворствовать контрабандистам и сажать под замок безобидных путешественников, занялись бы лучше расчисткой этих плоскогорий да посеяли бы прекрасное зерно, растущее здесь само собою! Ни сохи, ни плуга не нужно. Только доверить зерно почве – и она взрастила бы его, даже не требуя удобрения. Как вспомнишь про наших крестьян, которые целое лето трудятся, пашут, боронят, боятся то засухи, то дождя, то града, способных разом уничтожить все их труды, – как вспомнишь все это да сравнишь нашу почву со здешней, благодатной, орошаемой дождями, так невольно почувствуешь презрение к людям, оставляющим без внимания такие роскошные дары природы.

– Кривляки! – пробурчал Пьер, заключая этим энергичным, но прозаическим восклицанием длинную тираду своего друга. – Послушай однако: хоть эта сторона и очень хороша, и плодородна, и все такое, но неужели мы здесь так и останемся навсегда? Я, по крайней мере, не вижу возможности вернуться на Суматру. Время незаметно уходит; чего доброго, подойдет и 1900 год, а мы все еще будем сидеть у моря и ждать погоды.

– Потерпи, Пьер, потерпи. Только одну недельку… больше я не прошу; нужно дать время забыть о нашей ночной проделке. После этого мы вернемся, тихонько осмотрим город и, главное, рейд, а там… у меня есть план. Отличный, вот увидишь.

Между тем компания, несмотря на то, что шла не спеша, с прохладцей, добрела, наконец, до деревушки, расположенной на середине склона. Отсюда открывался восхитительный вид на море, которое было хорошо видно во все стороны, так что ни одно судно не могло укрыться от зорких глаз наших моряков.

На восьмой день утром какое-то судно на всех парусах входило в гавань. Флага, разумеется, нельзя было узнать, но безошибочный взгляд Пьера сразу понял, что это за корабль.

– Это она? – спросил Фрикэ.

– Да, голландская шхуна. Я узнаю ее из целого флота. Капитан, должно быть, продал свой груз и пришел сюда за припасами.

– Браво! – ответил парижанин. – Теперь мы простимся с нашими хозяевами и осторожно отравимся к берегу.

– А! Вот как! Это что-то новое.

– Ничего особенного. Только то, что завтра вечером мы едем в Суматру.

Хотя Фрикэ, как чистокровный парижанин, не имел ни одного предка гасконца, но его смелое утверждение легко могло показаться невозможнейшим хвастовством. При всей своей вере в изобретательность парижанина Пьер де Галь просто опешил, услыхав слова: «мы завтра едем в Суматру».

Эта фраза так подействовала на почтенного моряка, что он несколько раз повторил ее себе на сон грядущий, стараясь понять, не было ли тут какого-нибудь иносказания. Но нет, смысл был ясен, слова могли значить только то, что значили:

«Завтра… мы едем… в Суматру».

– Завтра… Не через неделю, не через месяц, а именно завтра… И не в Китай, не в Америку, а в Суматру. Так сказал Фрикэ, а если он сказал, то, значит, так и будет. А ведь мы находимся в хижине у дикарей на тысячу метров выше уровня моря. За душой у нас двенадцать голландских франков, одежды – два таможенных мундира. Наконец, со здешними властями мы в ссоре и, как только сунемся в город, будем немедленно арестованы. Но… Фрикэ так сказал, а он на ветер слов не бросает. Может быть, он и сыграет какую-нибудь шутку с этими макаками. Что толку думать об этом… зачем? Утро вечера мудренее. Лучше спать.

Большинство моряков приучаются засыпать в любое время и при каких угодно обстоятельствах. Пьер закрыл глаза, перестал думать, – и вскоре звучный храп возвестил, что патентованный боцман переселился в область грез.

Засевшая в голову мысль отпечаталась, однако, в его сознании. Он всю ночь видел во сне воздухоплавательные снаряды, подводные лодки и ручных китов, на спине у которых он плавал по морю в специально устроенной беседке.

Его разбудил голос Фрикэ.

– Ну, ну! Вставай, – кричал тот изо всей мочи. – Да ну же, поворачивайся! Давно уже день, сам посмотри.

Дверь растворилась, и в их скромное убежище весело ворвался солнечный луч.