Тогда Цвингли снова заговорил: “Господин викарий пускает в ход всякие уловки, чтобы отговорить вас от вашего намерения. Он говорит, что нельзя идти против старых похвальных обычаев. Но нам нет дела до их давности, мы хотим знать, согласуются ли они с истиной. Он говорит, что такие вопросы могут обсуждаться только на большом собрании или вселенском соборе, но я спрашиваю: разве не представляет такового и настоящее собрание, на котором присутствуют многие ученые богобоязненные священники и епископы? Ведь в старину епископы были духовными пастырями, а не могущественными прелатами”. Затем, доказав, как мало можно надеяться на созвание обещанного собора, он опроверг и возражения Фабера, что только университеты могут быть судьями. “Мы имеем здесь непогрешимого и беспристрастного судью – это Св. Писание. Оно не обманет нас. И в Цюрихе есть немало людей, знающих три языка, как никто при университетах. Поэтому не пугайтесь, не давайте отложить дело в долгий ящик. Вы, цюрихцы, должны считать особой милостью Бога, что в вашем городе началось такое дело в честь истины. Призовите Бога – Он не откажет вам в своем вразумлении, но не давайте себя опутать гладкими фразами”.

На эти слова не последовало возражения. Те самые, которые раньше громко и угрожающе называли его еретиком, теперь не находили слов для ответа. Напрасно бургомистр вызывал оппонентов, напрасно сам Цвингли просил, во имя христианской любви, просветить его, если он ошибается. Один из его приверженцев даже воскликнул с насмешкой: “Где же те крикуны, которые хотели нас сжечь и вызвались снести дрова на костер? Выступайте же теперь, если смеете!” Но все оставалось безуспешно. Прения, к великому удовольствию викария, не завязались, и собрание, по-видимому, должно было разойтись без всяких результатов.

Но тут случилось одно обстоятельство, которое совершенно неожиданно дало делу другой оборот. Один из присутствовавших пасторов упомянул о недавнем аресте Вейсса, отвергавшего заступничество святых, заметив, что раз никто не хочет возражать Цвингли, то, очевидно, и с Вейссом поступили несправедливо. Фабер счел нужным оправдать поведение епископа и при этом сообщил, что Вейсс скоро будет освобожден, так как, убежденный его, Фабера, доводами, он готов отказаться от своих прежних заблуждений.

Цвингли быстро сообразил, какую неосторожность совершил Фабер. “Сам Бог, видно, внушил господину викарию коснуться этого вопроса о заступничестве святых, – подхватил он с живостью. – Ведь это один из тех пунктов, по которым я обвиняюсь. Св. Писание учит нас лишь тому, что Христос – единственный посредник между нами и нашим Небесным Отцом. Так как господин викарий открыто хвастает, что он убедил фислисбахского священника в противном доводами из Св. Писания, то я прошу лишь одного: пускай он назовет те главы и изречения Писания, которыми он опроверг его. Если я ошибался, то охотно признаю свое заблуждение”.

Фабер почувствовал, что попался. Он попробовал увернуться от прямого ответа, произнес длинную речь о ересях первых веков, которые теперь выступают наружу, но все эти увертки не привели ни к чему. Его отказ защищать свое дело на основании одного только Писания, в сущности, равнялся молчаливому признанию своего бессилия. Бургомистр снова вызвал желающих оппонировать и, не получив ответа, объявил заседание закрытым. “А оружие, которым был сражен фислисбахский священник, что-то не выходит из ножен!” – не удержался и он от насмешливого замечания.

Победа была явно на стороне Цвингли. Оставшиеся в зале члены совета скоро пришли к следующему решению: так как Цвингли не был ни опровергнут, ни уличен в ереси, то он должен продолжать проповедовать Евангелие по-прежнему. То же самое должны делать и остальные городские и сельские священники. Обе стороны должны воздерживаться от взаимных оскорблений.

Только вечером, когда духовенство снова собралось, чтобы выслушать решение совета, Фабер, желавший сгладить произведенное им невыгодное впечатление, попробовал было снова возобновить прения. Под предлогом, что только теперь прочел тезисы Цвингли, он вызвался доказать их ложность пред всеми присутствующими. Завязался оживленный спор. Но и теперь победа осталась на стороне Цвингли. Несмотря на все свое красноречие, Фабер со своими схоластическими приемами не мог устоять против Цвингли, побивавшего своего противника аргументами из Писания, ясными и вразумительными для всякого.

Цвингли мог быть совершенно доволен результатами диспута. Он, конечно, не льстил себе надеждой, что в несколько часов успел убедить своих противников. Ему лишь нужно было иметь случай развить свои взгляды перед всем цюрихским духовенством, выставить ясную и определенную формулу реформационных принципов. Его красноречие и ученость увлекли окончательно тех, кто до сих пор еще колебался стать на его сторону, а молчание противников как красноречивое признание их бессилия принесло ему пользы больше, чем его речи. Но еще важнее был другой результат диспута. До сих пор Цвингли не имел другой опоры, кроме обаяния своей собственной личности. Теперь само правительство брало под защиту его учение и уполномочивало его довершить начатое им дело. Теперь все, что бы он ни предпринимал, не могло быть сочтено за нелегальное новшество частного лица – оно принимало характер реформы, предпринятой и руководимой светской властью. Решением, принятым после диспута, Цюрих отделился от констанцского епископа, и община верующих, представляемая советом, вступила в обладание теми правами, которые раньше принадлежали церкви.

Так как Цвингли во время диспута не удалось обосновать свои тезисы со всею полнотой, то он решил сделать это печатно. В пять месяцев, работая и днем и ночью, он написал довольно объемистый труд “Объяснение тезисов” – одно из замечательнейших произведений не только Цвингли, но и всей реформационной эпохи.

Со времени диспута изменения в церковных обычаях и реформы в церкви следовали одни за другими. Мы видели, каким радикальным характером отличается программа Цвингли. Тем более заслуживает удивления та благоразумная осторожность и терпимость, с которой реформатор приступает к ее осуществлению. Ничего насильственного, никакой поспешности, чтобы воспользоваться плодами своей победы. “Противно Евангелию и разуму употреблять насильственные меры против заблуждений. Только убеждение и вразумление – вот единственное оружие, которым должен пользоваться христианин; если оно оказывается недостаточным, то обращение заблуждающихся должно предоставить времени и могуществу истины”.

От этих принципов Цвингли почти никогда не отступал. Первые его шаги на пути новых реформ поэтому были не разрушительного, а мирного, созидающего характера. Прежде всего он позаботился о том, чтобы латинский язык в богослужении был заменен немецким; переведены были многие молитвы, и Лео Юд составил немецкую формулу крещения, которая была официально принята в том же году. Но особенно важна была реформа соборного капитула. По своим богатствам и обширным правам капитул представлял своего рода государство в государстве. Члены его предавались праздной и роскошной жизни, нисколько не заботясь о нуждах населения. Цвингли, который с 1521 года сам был каноником, решил обратить его богатые доходы на нужды народного образования. Ему удалось убедить своих сотоварищей самим принять на себя инициативу реформы, не дожидаясь вмешательства светских властей, и благодаря этому в сентябре 1523 года между капитулом и советом состоялось соглашение, по которому первый отказывался от своих светских прав и привилегий и обязывался содержать необходимое для города число проповедников. Все духовные требы впредь должны совершаться для народа безвозмездно. За это каноники сохраняют право пользоваться своими доходами пожизненно, и только после смерти кого-нибудь из них доходы с освободившегося места употребляются на учреждение профессорских кафедр с бесплатным обучением. Избыток доходов передается госпиталю и бедным в приходе.

Примеру капитула скоро последовал и богатый женский монастырь Фрауенмюнстер, на средства которого была учреждена семинария для подготовки священников. Вместе с тем монахам и монахиням позволено было выходить из монастырей. Духовенству разрешено вступать в брак.