* * *

— Смотрите! — вскричал херувим, подскакивая на пухлых коротких ножках перед Космическим Монитором. — Это Красный Карлик!

— Четко!

После «Х–Файлов» самой популярной программой в открытке, вероятно, была «би–би–сишная» постановка «Красный карлик»[101] — о шахтерском судне, потерявшемся в глубоком космосе. Судно населял один выживший человек, голограмма мертвого члена экипажа и персонаж, генетически мутировавший из кошки.

Сириусянин, лежавший на полу рубки, то и дело спрашивая капитана Кверка: «Уже приехали? Уже приехали?» — вскочил на ноги и отсалютовал Красному Карлику: жестом, абсурдным в особенности потому, что подразумевал вытягивание одной руки, произведение вялым запястьем геометрической фигуры, напоминавшей круг, и резкое поднесение ее к виску по–военному. Другой сириусянин, видя это, так расхохотался, что ему пришлось делать искусственное дыхание. Тем временем остальные сириусяне скакали в пого вокруг Кверка, умоляя его изменить курс, чтобы Красный Карлик не увидел их космолет. В телепостановке не было никаких чужих, никаких других космических кораблей, ничего — только открытое пространство.

— Ты все испортишь, если они нас увидят, — умоляли они.

— Мы потеряем слишком много времени, если полетим в объезд, — спорил Кверк.

— Пажалюста пажалюста пажалюста, — ныли сириусяне, роя́сь вокруг него, поглаживая его по заостренному маленькому подбородку, водя щупальцами по тонкой прорези его серебристого рта, облизывая ему смешные копытца и щипая за бугристые коленки.

— Отвалите от меня! — воскликнул Кверк в отчаянии, отмахиваясь. — Подите прочь, мутанты!

Но это их только раззадорило.

— Обожаем, когда ты обзываешься! — хмыкнул один сириусянин.

— Если вы меня не отпустите, — рявкнул Кверк, — я не успею вовремя отклониться, и они совершенно точно нас засекут.

Сириусяне отстали от него быстрее, чем успеешь произнести «на запуск»[102].

§

Бэби, Пупсик и Ляси репетировали каждый день в ньютаунском доме. Блюдце слишком превратилось в зоопарк — невозможно сосредоточиться. К тому же, обрушилась чума Эболы. В заключение своего концерта в Сиднейском развлекательном центре Эбола Ван Аксель потряс своих поклонников объявлением, что остается в Австралии на неопределенный срок. Похоже, он определил своим постоянным местожительством район бассейна «Себела» и принялся ежедневно оставлять подношения красных роз у подножья водонапорной башни и писать на настиле у бассейна «Любю тя, Бэби» взбитыми сливками, мурлыча блюдцу романтические баллады.

Разумеется, в Ньютауне девчонки тусовались не только поэтому. Там они чувствовали себя совсем как дома. В Ньютауне у многих имелись замысловатые прически и зеленая кожа — особенно после забойной ночи. Но главным образом, девчонкам нравилось в Ньютауне потому, что там жили Их Любимые Земляне. Пупсик решила, что в иной жизни запросто могла бы стать вампиром. Ляси же наркотически крепко сблизилась с близнецами, которые, продолжая ее желать, всегда как–то умудрялись слишком филонить, либо слишком обдолбаться, чтобы сделать по этому поводу хоть что–нибудь.

Что же до Бэби и Джейка, они продолжали ходить кругами, будто птицы, что никак не могут закончить брачный танец. Прошло уже сколько — три недели? Это что — пятидесятые? Бэби, которая совокуплялась с совсем посторонними людьми, едва успев отложить «Цапоматик», не могла себя заставить даже одарить Джейка приличным поцелуем.

Она пробовала разговаривать об этом с другими. Пупсик лаконично ответила, что про земных мальчиков у нее следует спрашивать в последнюю очередь. Ляси, со своей стороны, предложила соблазнить Джейка сама. В конце концов, напоминала она Бэби злорадно, это ей первой Джейк привил вкус к земным теложидкостям. Бэби же недвусмысленно дала понять, что если Ляси вздумает хоть пальцем тронуть Джейка, ей придется развязывать антенны на своей ебицкой шее.

Мало того — Джейк и Бэби превращались в наилучших корешей. Они постоянно тусили вместе, слушали музыку, хохотали и разговаривали обо всем, кроме своих чувств друг к другу.

Джейк с этими чувствами как–то начинал смиряться. Он уже признавал, что влю… э–э… короче, в нее с каждым днем. Он ее хотел больше, чем всех девчонок, с которыми когда–либо встречался. Ему даже как–то хотелось, решил он, ну как–то, в общем, это, мнэ, вы поняли, типа. В смысле, кэкгэцца, отношенчески–относительно. И если это случится, он даже готов будет задуматься об обязательствах.

Но все равно не мог заставить себя сделать шаг.

По крайней мере, в смысле музыки наблюдался какой–то прогресс. С проворством, которое несколько даже настораживало, девчонки собирали нехилый репертуар собственных песен. Играли они временами быстро и яростно, а в других номерах — соблазнительно медленно. Музыка их подпитывалась страстью, она была спонтанна, местами грубовата настолько, чтоб можно было говорить о свободе творчества, а в рок–мире это считалось хорошим свойством; но они ее так контролировали и синхронизовали, что музыку эту допустимо было назвать «тугой», а это в том же мире тоже недурственно. Голос у Бэби был подлинно хамелеонским. Он мог рычать из–под камня, а в следующую минуту — обретать цвет воздуха.

Но поистине экстраординарным было то, как музыка меняла форму в зависимости от желаний слушателя. Все ее слышали по–разному. Сатурна и Неба ощущали темную подспудность, капельку Мэрилина Мэнсона, «Сюзи и Баньши» или «Сестер Милосердия». Для Джейка и близнецов девчонки явно выходили в девчонской панковой традиции «Л–7» или «Мочилова Бикини» с удовлетворительно гранджевыми штрихами, вроде зафузованных гитар и более чем намеком на металл. Джордж, чье знание жанра скорее склонялось к смутным представлениям, просто понимал, что они лучше «АББЫ», «Перекати–Камней»[103] или той группы, как ее там, ну в общем, где этот крендель Элвис. Игги же и Ревор понимали ее как тот уникальный постиндустриальный синтез гранджа–панка–пауэр–попа–кислотного–фанка под влиянием скейта и сёрфа, коим она и являлась.

— Курт Кобейн был прав, — вздохнул Торкиль, прослушав очередную новую песню. — Будущее рока — за женщинами.

Стояла суббота, и все они гостили в гостиной. Зазвонил телефон.

— Я возьму, — предложил Тристрам. — «Рокенролльный склад Двинутого Джо». Нет, ага, правильно попали. Э–э, а кто спрашивает? — Разговор слышали все. — Джулия? Давайте я посмотрю, тут он или нет.

К тому времени, когда Тристрам вернулся в комнату, Джейк успел накрыться подушкой.

— Я так понимаю, тебя тут нет? — уточнил Тристрам. Сатурна и Неба закатили глаза.

— Притом в крайней степени, — ответил Джейк из–под подушки. — Нет в степени умер или тяжело болен. Ушел гулять, возвращения не ожидается, в особенности — сюда.

Тристрам вернулся к телефону.

— Э, Джулия? Он только что вышел на минуточку. Передать ему, чтобы позвонил? Ага, без хлопот. Нет, я уверен, у него есть ваш номер. Да, не забуду. Ага, скажу.

В гостиной Тристрам стащил подушку с головы Джейка и хлопнул его ею по заднице.

Зазвонил телефон. Все посмотрели на Джейка.

— Хочешь, я возьму? — предложила Бэби.

— Э–э, нет, спасибо, — возразил тот, вспомнив, как она брала трубку в последний раз. — Я сам. — Он приподнял себя с дивана. — Ленивые ублюдки, — охарактеризовал он остальных. Телефон звонил уже в седьмой или восьмой раз. — Халло?

— Джейк. Спаситель.

— Тимтам. — То был Тим из «Умбилики». «Умбилика» должна была играть на разогреве у «Боснии» завтра вечером в «Сандо». Они замещали «Косолапых Копчухов», которые удалились на свои ежегодные каникулы в детокс.

— Я знаю, что все как бы в последнюю минуту, — начал извиняться Тим. — Но ты не знаешь кого–нибудь еще, кто мог бы завтра вас разогреть?

— Что случилось?

— Ох, ну как бы неловко говорить. Моя подруга на меня по–настоящему разозлилась.